— Михаил Андреевич, — гудел, — да ты, никак, негритянку щупал! Глянь-ка на руки свои!

Руки были, точно, все черные. Тут бы начальственный юмор подхватить, встречно развить и посмеяться вместе, снять напряжение, но до того ли было. Парализованный ужасом, Пискунов промямлил кое-как, что пожар тушил в доме и все такое. Пришлось бежать в ванную отмываться. Заодно побрызгался одеколончиком райкомовским, раз уж такая оказия. Из дверей вышел товарищ Григорий Иванович Сковорода, и они с Индюковым о чем-то посовещались с видом озабоченности, похоже, боялись, как бы не сбежал автор.

Теперь на переднем сиденье, вопреки правилам, оказалось не начальственное лицо самого высокого ранга, а утвердился малый в гражданском с физиономией квадратной, каменной. А самого Пискунова усадили сзади, посредине; двое других уселись с боков, как конвой.

Товарищ Григорий Иванович Сковорода, весь сжавшийся в комочек невероятной, космической твердости, давил с одной стороны; острый локоток его больно врезался Пискунову в ребро, но тот боялся даже шевельнуться, терпел, стиснув зубы. С другой стороны прижал, как глыба, Индюков; был он, в общем-то, веселый малый, компанейский, со своими шерстяными ручищами и рожей, которой на семерых хватит, а сейчас точно окаменел, будто сотворен был не из мяса и костей, а тупым тесаком выделан из куска гранита.

Машина между тем направлялась к зданию обкома. Кто из живущих в областных центрах не останавливался порой с тайным, боязливым любопытством, проходя мимо этого монументально-великодержавного сооружения с непробиваемыми стенами, высокими окнами в солнечных шторах, массивными дверями и дрессированными милиционерами! Оно точно излучало из себя некие волны, повергающие в трепет простого смертного.

Спутники Пискунова давили на него все сильнее, а он и так был почти без чувств, судорожно соображал, что скажет, как объяснит.

И вдруг выяснилось, что Толстопятое уехал в свое охотничье хозяйство; всех приглашенных ожидал там, на природе, в обстановке более непринужденной. Сидевшие с боков расправили спины и плечи и слегка обмякли. Машина вынесла на загородное шоссе и рванула на предельной скорости: здесь никто не ездил, кроме тех, кому положено; на перекрестках козыряли постовые милиционеры. Пискунов чувствовал, что едет в святая святых, и затравленно водил взглядом туда-сюда. По обеим сторонам дороги тянулись трехметровые заборы, выкрашенные в одинаковый зеленый цвет; там, за. ними, в тиши и глуши таились дачи высокопоставленных особ, не дачи, а сказочные терема, куда простому смертному вход заказан.

Товарищ Григорий Иванович Сковорода острый локоток убрал, наставлял насчет этикета: Илья Спиридонович любит порядок. Будет внушение де-яать — молчи с видом смиренным; поучать будет — со всем соглашайся, лицо восхищенное, в глазах восторг, и блокнотик чтобы в руках был, записывай в него все, что скажет; спросит, как звать, скажешь так: Мишкой кличут, и никакой там отсебятины насчет отчества или фамилии. Мишка и все, вроде ты дурачок, только что из деревни. Илья Спиридонович мужик простой, сам по происхождению из батраков, интеллигентных не любит. Вся зараза, говорит, от ума. А сам-то умен, ох умен! Целая область на плечах. Понравишься, он тебя озолотит.

Пискунова отправили дожидаться в предбаннике, а сами прошли вперед, в основные апартаменты. Илья Спиридонович лежал в ванне, расслаблялся после работы. Протянул Сковороде пухлую, в веснушках руку. Был он телом мягок, молочной белизны кожа — без единого волоска. Пожимая лапку лягушиной влажности, промолвил с неудовольствием:

— Стареешь, Сковорода, в чем только душа держится! Помрешь скоро, а кем я тебя заменю? Готовь замену. Сколько еще протянешь, как сам считаешь? Полгода, год?

— Как получится, — ответил тот уклончиво. — Врачи говорят, здоров пока, — осторожно заметил Сковорода.

— Врачи говорят! Ты им больше верь, вра-чам-то. Они тебе наобещают, только слушай, хоть еще сто лет. Есть кандидатура?

— Вот товарищ Индюков имени Зощенко. Недавно приняли в Союз писателей, — кивнул тот на громоздившуюся рядом фигуру.

Илья Спиридонович сделал вид, будто только сейчас заметил. Протянул барственно руку.

— А, Индюк! Здравствуй, Индюк! — Добродушно щурился. — Ну-ка, посмотри на меня. Да не юли глазами! Ишь, какая рожа хитрая, продувная.

Ты думаешь, как я, Индюк, или собственное мнение имеешь? А линию соблюдаешь?

— Так точно и никогда нет! — весело заорал Иван, честно глядя Толстопятову в переносицу. (Туговат был тот на ухо.)

— Что значит никогда нет? В смысле, всегда что ли, как понимать? И не кричи, ты не на митинге. Я слышу.

— Так точно! Слушаюсь! — Вытянулся в струнку, грудь колесом. Ел глазами.

— То-то, что слушаешься. А попробовал бы не слушаться! — И, колыхаясь в ванне, захохотал шутке, вода выплескивалась через бортики. Те оба тоже захохотали. — Ну добре. Так где он, мой писатель? Привезли?

Те, что были в предбаннике, облегченно вздохнули, заулыбались: в хорошем настроении. А Пискунов, сотрясаемый нервной дрожью, забился в уголок и оттуда выглядывал, как зверек из норки, присматривался. Было тесно. Вызванные на аудиенцию писатели нервно ходили взад и вперед, натыкались друг на друга, словно слепые. Отдельно с видом сумрачным, почти больным стоял известный на всю область прозаик, Шишкин Вальдемар Алексеевич, Пискунов относился к нему с большим уважением; детективные романы этого автора взял себе за образец. Поздоровался с почтительностью, но писатель лишь горестно вздохнул и отвел глаза. И тогда Пискунов, догадываясь о причине, стал с жаром объяснять, что вовсе не замышлял переходить ему дорогу, чист он, как перед Богом. Прозаик скорбно вздохнул, пробормотал:

— Всюду подлость, интриги… У каждого камень за пазухой! Каждый норовит ножку подставить да еще и в спину подтолкнуть, — и шепотом добавил матерное.

Опровергнуть косвенный поклеп Пискунов не успел, изнутри послышалось грохочущее, властное:

— Эй, где он, этот мой писатель! Давайте его сюда! — С двух сторон выросли двое, и Пискунова ввели. Было приказано и остальным войти. Авторы тыкали друг другу в спину, торопились. А войдя, привычно построились по ранжиру и подравнялись.

— Ну, где ты там! Ближе подойди! — милостиво приказал Илья Спиридонович, подняв голову из ванны.

Товарищ Григорий Иванович Сковорода торопясь, жарко наставлял в ухо: «Спросит, как звать, говори, Мишкой кличут!» Охрану Толстопятов отпустил, чтобы не пугали своими образинами творческих работников с их тонкой нервной системой. Михаил замер в ужасе: вот сейчас все обнаружится, и тогда…

— Ну, как тебя кличут, писатель?

Тут бы и сказать, как велели, а Пискунов забыл с перепугу и кое-как выдавил из себя все целиком: имя, отчество, фамилию. Наступила тишина. Секретарь обкома с веселым любопытством рассматривал стоящего перед ним тощего, взлохмаченного автора. Понимал его состояние. Ритуал представления был непоправимо нарушен, но бури не последовало, наоборот. Илья Спиридонович сказал благодушно:

— Ну так вот, Михаил Андреевич, для начала возьми-ка мочалку да потри мне спину. Да хорошенько! Потом будешь всем рассказывать, как самому секретарю обкома шею намыливал! — Все дружно засмеялись шутке, которая повторялась здесь из раза в раз. — Да рубашку-то скинь, скинь, замочишься, — поучал Илья Спиридонович.

Не ожидал Пискунов сам от себя такой прыти. Тер изо всех сил и до того осмелел, что похлопывал ладошкой по спине в иных местах, массировал, подхихикивал, прибауточки приговаривал, веселил начальственное лицо. Ловил на себе завистливые, злые взгляды, что доказывало, что произвел хорошее впечатление.

Когда процедура мытья была закончена, Илья Спиридонович по-отечески внушал Пискунову:

— Тебе, Мишка, оказано высокое доверие, ты это цени! А то ведь у нас вон сколько писателей, пушкой не пробьешь, едва в бане умещаются, а баня у меня, сам ты видишь, большая. Возьми хотя бы Шишкина, известный мастер детективного жанра, пишет, пишет, ничего не поймешь. Зато пишет много, за это мы его наградили, присвоили звание. Какое тебе звание присвоили, запамятовал? А, письменник?