— Налей… — хмуро бросил царь, и постельничий поторопился наполнить фиал из запотевшей ойнохои, — вино он всегда держал на подхвате в только ему известном тайнике.

Жадно выпив, Перисад бессильно откинулся назад, прислонившись к стене, и кивком головы отпустил слугу. Но тот почему-то не торопился уходить, стоял, переминаясь с ноги на ногу и нервно потирая руки, будто в царских покоях дул ледяной ветер.

— Чего тебе? — недовольно буркнул Перисад.

— Там… — замялся постельничий, робко указывая на дверь.

— Что — там?! — постепенно свирепея, вызверился царь.

— Женщина… — начал было слуга.

Но Перисад закончить фразу не дал:

— Гони её пинками, в шею — как хочешь! — взвился он, будто ужаленный. — Сейчас только женщины мне и не хватало.

— Но… — опять начал своё постельничий, жалобно глядя на своего повелителя.

— О, боги! — возопил Перисад, вскочил и, схватив слугу за одежды, потащил к двери. — Пошёл вон, иначе я разобью ойнохою о твою башку!

Постельничий покорно отворил дверь, но на пороге всё-таки обернулся и с укоризной сказал:

— Там Ксено… Просит принять.

— Ксено?! — царь вытаращился на слугу, будто увидел по меньшей мере голову одной из горгон.

Гордая и неприступная гетера, прекрасная, словно Афродита, была ему желанна, как никакая иная женщина. Но ни высокое положение Перисада, ни посулы не помогали — красавица отмахивалась от его предложений, как от назойливой мухи. Впрочем — и царь это сознавал вполне определённо — деньгами её заманить в постель было невозможно: у Ксено золота водилось больше, нежели в царской казне. Чтобы и вовсе не стать посмешищем, Перисад, скрепя сердце, отказался от своих намерений, но в душе сгорал от вожделения и старался найти себе подружку для ночных забав хоть чем-то внешне похожую на блистательную Ксено.

— Зови… — стараясь унять волнение, невнятно молвил царь и поторопился к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

Постельничий удовлетворённо осклабился и выскользнул за дверь. Он был на верху блаженства — ему удалось выполнить просьбу знаменитой красавицы (а она не могла оставить равнодушным даже стариков), и теперь кошелёк с золотыми ауреусами, полученными от Ксено, принадлежал ему всецело и безраздельно, согревая тщедушное тело и будоража разыгравшееся воображение.

Ксено не вошла, вплыла в царские покои, словно лебедь. Перисад ещё не доводилось видеть её так близко, и он едва не задохнулся от восхищения — гетера оказалась ослепительной, нечеловеческой красоты девушкой, такой юной и свежей, что царь неожиданно почувствовал себя совсем молодым юношей, к которому на свидание пришла его возлюбленная.

— Царю Боспора мой поклон и самые лучшие пожелания… — с деланным простодушием робко склонила голову Ксено.

— О-о… — простонал Перисад, не в силах молвить слово. — Я рад… очень рад! — наконец спохватился он и с неожиданной для его комплекции грацией предложил красавице золочённый дифр. — Сюда… вот так… здесь не дует, тепло…

Ксено улыбнулась, показав ряд жемчужно-белых зубов, и царь с трудом сдержался, чтобы не пасть перед нею на колени и не поцеловать её украшенные золотыми колечками сандалии. Видимо поняв его состояние, красавица посерьёзнела, строго посмотрела на Перисада, и царь от этого взгляда опустился на скамью напротив.

— М-мм… — пожевал он губами, пытаясь завязать разговор: только теперь до него дошло, что причина, побудившая блистательную Ксено прийти к нему во дворец, вряд ли касалась его мужских достоинств; но костёр надежды, возгоревшийся в груди Перисада, потушить было не так просто.

— Надеюсь, мои глаза мне не лгут, — благосклонно улыбаясь, начал царь, вспомнив, что всё-таки этикет соблюсти необходимо. — И я вижу не олимпийскую богиню, а несравненную Ксено. Ну-ну, не стоит краснеть, я всего лишь мужчина… хотя и царь, — подчеркнул он не без задней мысли.

Ксено поняла. Вымучив ответную улыбку, она покорно опустила глаза, где зажёгся опасный огонёк.

— Так что привело тебя сюда? — между тем продолжал Перисад, пожирая взглядом мраморно-белые обнажённые руки гетеры, казалось, источающие неземное мерцающее свечение.

— Милосердие и человеколюбие государя Боспора известно не только в Ойкумене, но и в Элладе, — осторожно начала свою речь Ксено.

— Кгм… М-да… — смущённо прокашлялся царь и насторожился: по своему богатому опыту общения с другой половиной рода человеческого он достаточно хорошо знал, что когда вот так женщины мягко стелют, то спать приходится на жёстком.

— И любая несправедливость, проявленная к поданным слугами его царского величества, больно ранит твоё великодушное сердце, — проникновенно молвила девушка.

— Тебя кто-то обидел? — побледнел от внезапного гнева Перисад. — Если это так, клянусь всеми богами олимпийскими, он проклянёт тот день, когда появился на свет!

— Нет-нет, о пресветлый царь! Речь идёт не обо мне.

— Тогда… о ком же? — недоумённо уставился на Ксено царь.

— Надеюсь, ты не забыл недавние конные состязания?

— Да, — помрачнел Перисад. — Воспоминания лично для меня не весьма приятные… Впрочем, я доволен, — он просветлел лицом. — Праздник удался, а это главное. Граждане Пантикапея вкусили сладость великолепного, захватывающего зрелища, что в нынешние нелёгкие времена подобно глотку божественного нектара.

— Ты тогда наградил и возвысил наездника-гиппотоксота, — гнула своё девушка. — Помнишь, о повелитель?

— Как же, как же, смелый воин, настоящий атлет, — оживился царь. — Достоин самых высоких почестей.

— Сейчас он их получает в царском эргастуле, — зло отчеканила Ксено.

— Почему… как? — удивление царя было совершенно искренним.

— А разве его не по твоему повелению заточили туда? — в свою очередь удивилась девушка.

— Неужто я похож на человека, который одной рукой даёт, а второй отнимает? — ответил вопросом на вопрос Перисад. — Твой незаслуженный упрёк, о несравненная Ксено, горек для меня, как степная полынь, — набычившись, он умолк, глядя в пол.

— Даже в мыслях я не хотела тебя обидеть, — воскликнула красавица и, как бы невзначай, коснулась руки царя узкой точёной ладошкой. — Тогда кто посмел без твоего высочайшего соизволения совершить сию несправедливость?

— В этом я разберусь сегодня же, — мрачно ответил Перисад, боясь шелохнуться и вспугнуть руку красавицы, приютившуюся на его смуглых дланях, как белоснежный мотылёк. — Я так понял, что ты пришла просить за этого юношу, а выполнить любую твою просьбу для меня большая радость, — он поднял на девушку горящие вожделением глаза. — Гиппотоксот будет выпущен из эргастула и помилован, даже если он совершил совершенно немыслимое святотатство. В этом тебе моё царское слово, — царь говорил с запинками, его тело сотрясала крупная дрожь. — Коль мне выпало… счастье лицезреть тебя, о луноликая, я не могу не воспользоваться счастливым случаем, о котором только может мечтать любой мужчина Боспора. Приглашаю тебя сегодня вечером отужинать вместе со мной…

— Я приду… — покорно склонив голову, тихо ответила Ксено.

Она прекрасно понимала, что царь от своего не отступит. Будучи во всех других отношениях человеком мягким, добросердечным и уступчивым, Перисад с женщинами был напорист, крут и неистов, словно племенной бык. Отказ мог означать одно — Савмак будет гнить в эргастуле до конца своих дней. Царское слово и царская справедливость, увы, требовали ответных жертв…

Проводив Ксено, царь тут же послал гонца за спирархом Гаттионом. Он сразу сообразил, кто осмелился без его ведома заключить в темницу лохага гиппотоксотов.

Гаттион ещё больше похудел и почернел лицом. Он был насторожен и старался не выдать встревоженности: этот срочный вызов к царю мог означать что угодно, в том числе и заключение в темницу, если Перисад узнал о его участии в заговоре. Уже на подходе к двери царских покоев спирарх едва не повернул обратно, завидев на страже необычайно большое количество телохранителей. Сателлиты подчинялись только повелителю Боспора и недолюбливали Гаттиона за его высокомерие и чрезмерную жестокость в обращении с нижестоящими по рангу. Поэтому спирарх не сомневался, что они с превеликим удовольствием переломают ему рёбра ещё по дороге в эргастул, если, конечно, царь прикажет взять Гаттиона под стражу.