Вслед за ними появились и наши знакомые: рапсод Эрот и бежавший из Неаполиса Скифского хозяин харчевни Мастарион. Он шёл за рапсодом печальный и покорный, как овца на заклание.

За те дни, что Мастарион провёл в столице Боспора, они успели посетить почти все харчевни; эта была одна из последних. Несколько раз наш горемыка пытался сбежать от Эрота, чтобы принести жертвы в храмах Аполлона и Деметры в акрополе, но рапсод появлялся на его пути словно из-под земли, и изумлённый Мастарион вместо алтаря совершал возлияния в очередной харчевне. Неутомимый зубоскал и выпивоха, Эрот на полном серьёзе убеждал приятеля, что коль уж нет в Пантикапее храма Гелиоса, то нечего платить денежки жрецам других богов, даже если так принято. Осторожный и трусоватый Мастарион, горячий поклонник солнцеликого бога, тем не менее, был склонен не портить отношений и с другими собратьями Гелиоса — на всякий случай, — но все его доводы таяли, как дым, когда появлялись чаши с охлаждённым вином и добрая закуска.

— Не огорчайся, нам просто не повезло. Бывает, — Эрот ворковал, как голубь, склоняясь к уху Мастариона. — Но ты тоже хорош — зачем поминать под руку всякую нечисть? В следующий раз мы обязательно отыграемся. Уж я-то в этом деле мастер…

Рапсод пытался умастить елеем своего красноречия исстрадавшуюся душу приятеля, на пару с которым проиграл в кости вчерашним вечером кучу денег. Расплачивался, как обычно, Мастарион.

— Между прочим, тут неподалёку есть хорошая харчевня, — продолжал Эрот. — Хозяин хочет её продать и уехать в метрополию. Ты ещё не передумал здесь обосноваться? Нет? Я всегда знал, что ты умный человек, Мастарион. У пантикапейцев денег куры не клюют, право слово. Это тебе не Неаполис, где пропившиеся варвары расплачивались рваными портками. Уж мы тут с тобой развернёмся, — с воодушевлением закончил рапсод свою тираду.

При последних словах Эрота бедный Мастарион скривился так, будто его накормили недозрелым виноградом. С обречённым видом он уселся на скамью и дрожащей рукой схватил наполненную чашу, поданную ему быстрой, как белка, меоткой, тугой и бронзовой, словно созревший персик.

— Вот с одеждой у меня и впрямь неважные дела, — Эрот, осушив две чаши подряд, с критическим видом стал рассматривать свой видавший лучшие времена хитон. — Заплаты ставить негоже, я всё-таки известный кифаред, а купить новый, увы, не на что… — он бросил быстрый и пронзительный взгляд на приятеля, тут же сделавшего вид, что внимательно прислушивается к разговору воинов спиры, сидящих рядом. — Впрочем, я не ропщу… — рапсод потупился и тяжело вздохнул — чересчур громко, чтобы это могло быть похоже на настоящие терзания. — Никто меня не понимает, никому я не нужен… — на этот раз Эрот постарался — в его тихом скорбном голосе прозвучали трагедийные ноты, а на глаза навернулась слеза.

Мастарион, конечно же, всё слышал и почувствовал глубокое раскаяние. Ругая себя последними словами за чёрствость, он повернулся к Эроту и начал подыскивать подходящие выражения, чтобы уверить друга и брата по вере в своём благорасположении к нему. Но сказать так и не успел — чья-то крепкая рука схватила его за шиворот, и грубый хрипловатый голос прорычал:

— Эй, ты, толстяк! Я не люблю, когда меня подслушивают.

Перепуганный Мастарион втянул голову в плечи и пролепетал, обращаясь к разгневанному фракийцу, воину царской спиры, возвышавшемуся над ним, как скала:

— Н-нет… Кто, я?

— А здесь есть ещё такая толстая образина, как ты? — фракиец был пьян и явно нарывался на скандал.

— Клянусь всеми богами олимпийскими, у меня даже помыслов таких не было! — возопил Мастарион, бросая молящие взгляды на невозмутимого рапсода.

— Вышвырни этого борова вон, — посоветовал скандалисту его товарищ с суровым надменным лицом и длинными чёрными усами.

— Я не думаю, что это разумное решение, — неожиданно прозвучал твёрдый и сильный голос Эрота. — Этот человек — гость города, ваши разговоры его не интересуют, потому как здесь он никого не знает.

— А это что за птица? — удивился первый фракиец. — Послушай, Ксебанок, по-моему, наша харчевня стала напоминать притон для всякого нищего сброда, — обратился он к черноусому.

— Как ни прискорбно это сознавать, но ты прав, — меланхолично ответил ему Ксебанок. — Гони и другого в шею.

— Можете спокойно продолжать вашу трапезу, — сказал, поднимаясь, Эрот. — Мы уже уходим, — он наморщил нос и пробормотал с таким расчётом, чтобы его услышали фракийцы: — Мастарион, здесь и впрямь кое от кого несёт, как от дохлятины. Идём отсюда прямо в термы, иначе нас будут облаивать все сторожевые псы.

— Ну-ка, постой! — скандалист схватил Эрота за локоть. — Кто это здесь дохлятина?!

— Прости меня, Мастарион, но я очень не люблю хамов и дураков, — с этими словами рапсод взял с полки керамическую ойнохою и, благодушно улыбаясь, вдруг с силой, которую трудно было угадать в его невысоком худощавом теле, опустил её на голову фракийца.

Забияка отшатнулся, а затем медленно, будто во сне, опустился на пол; похоже, он потерял сознание.

Его приятели от неожиданности застыли с открытыми ртами, будто их хватил столбняк. Эрот дружески помахал им и, подталкивая совсем потерявшего способность что-либо соображать Мастариона, неторопливо направился к выходу.

Первым опомнился Ксебанок. Побледнев от ярости, он одним прыжком догнал рапсода и с диким визгом вскинул меч над его головой. Эрот молниеносно отшатнулся, и длинный широкий нож будто сам выпорхнул из складок хитона в его руку.

Но Ксебанок так и не смог опустить клинок на ощетинившегося рапсода — железные пальцы Пилумна сжали его запястье, и меч звякнул о плиты пола.

— Не шали, приятель, — назидательно сказал отставной легионер, поднося к лицу фракийца кулачище. — И не оправдывайся, я всё видел. Твой друг — сукин сын. Негоже обижать слабых и сирых. Тем более, когда им нечем тебе ответить, — Пилумн, будучи уже в добром подпитии, ударился в философские рассуждения. — Они ведь не воины, простые граждане. Пришли сюда отдохнуть, а тут вы…

Закончить свою мысль он не успел: фракийцы загалдели, как потревоженные гуси, и вокруг Пилумна засверкали обнажённые мечи.

— Эй, да вы и впрямь шуток не понимаете, — заржал Пилумн и, схватив Ксебанока в охапку, швырнул его на нападавших. — Тарулас, клянусь Юпитером, сегодняшний вечер мне нравится, — всё ещё ухмыляясь, обратился он к бывшему центуриону, который вместе с Савмаком и Руфусом поспешили присоединиться к нему. — Давно мы так не веселились, — балагурил он, легко отражая наскоки разъярённых воинов спиры. — Руфус, придержи руку, — посоветовал Пилумн гиганту-римлянину, орудовавшему мечом, как дубиной — плашмя. — Это ведь не какие-то там варвары, а очень даже приятные собеседники, можно сказать, наши приятели. Благодаря им, у меня сегодня будет отличный сон. Даже без сновидений. Ну кто так держит меч? — с возмущением воскликнул он, отбивая удар одного из фракийцев. — Нет, за такое фехтование нужно наказывать… — с этими словами он неуловимо быстрым движением выбил меч-махайру из рук воина спиры; не успел тот опомниться, как кулак Пилумна ударил его в грудь, будто таран стенобитной машины, и фракиец грохнулся на пол.

— Лохаг Ксебанок! — худощавый черноволосый военачальник высокого ранга, судя по золотому значку на груди, бестрепетно шагнул между сражающимися и вперил свои пронзительные чёрные глаза в тяжело дышавшего фракийца. — Ты арестован. За нарушение порядка в общественном месте. Сдай оружие. Вы — немедленно в казармы, — приказал он остальным воинам спиры. — Сутки стоять с полной выкладкой. Кто уснёт — получит полсотни палочных ударов. Поторапливайтесь!

Военачальник проводил взглядом фракийцев, и обернулся к нашим героям.

— Кто такие? — резко спросил он.

— А ты кто такой? — буркнул раздосадованный Пилумн — он напоминал ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку.

— Лохаг Тарулас, лохаг Пилумн, гоплит Руфус и гиппотоксот Савмак, — бодро доложил бывший центурион, стараясь закрыть спиной начавшего яриться Пилумна.