— Кхр-р… — хмуро засмеялся Фат. — Шутник… Ладно, я согласен, — он вынул меч.

— Погоди. Не торопись, — рапсод глубоко вдохнул жаркий полуденный воздух и крепче прижал к себе кифару. — Успеется. Позволь мне перед смертью потешить вас и себя… — Эрот ласково тронул струны, и они зажурчали, как родник ранней весной.

— Играй, — милостиво разрешил главарь разбойников; бесстрашие пленника вызвало в его зачерствевшей душе чувство, отдалённо похожее на уважение.

Рапсод оглядел разбойников и, вдруг, озорно улыбнувшись, подмигнул и ударил по струнам. Запел он весёлые и скабрёзные припевки пиратов-ахайев, но на эллинском языке — успел заметить, что среди разбойников немало беглых рабов, уроженцев северо-восточного побережья Понта Евксинского.

Разбойники, довольные богатой добычей, развеселились — хлопали в такт ладонями, пританцовывали. Только Фат слушал с неподвижным и мрачным лицом, и пришедший в себя Аполлоний поглядывал на него с трепетом — что замыслил этот кровожадный убийца?

— Ну вот и все… — рапсод бережно положил кифару на повозку. — Спасибо, что позволил исполнить моё последнее желание, — поблагодарил он Фата.

— Играй! Ещё играй! — закричали разбойники.

— Довольно! — прикрикнул на них Фат. — Нужно уходить. Скифские дозоры не дремлют. Им, — указал на пленников, — дать коней. Заберём с собой. Поторапливайтесь!

Разбойники принялись вьючить на лошадей тюки с персидскими тканями, понтийскими коврами, ларцы с украшениями, небольшие корзины с тщательно переложенными соломой амфорисками[178] и арибаллами[179] с благовониями и ароматическими маслами.

Приободрившийся было Аполлоний, мысленно вознёсший молитву богам олимпийским за чудесное избавление от неминуемой гибели, снова впал в состояние, близкое к тихому помешательству при виде грабежа своих товаров. Обвисшие щёки купца тряслись, из глаз текли слёзы, а на бледном до синевы лице блуждала безумная улыбка.

— Успокойся, Аполлоний… — поддерживал его под локоть рапсод. — Будь мужчиной. Из двух зол милостивая судьба ниспослала тебе меньшее. Возблагодари её, жди и надейся. Ты меня слышишь?

— Мы-ы-ы… — промычал несчастный купец и в отчаянии вырвал из головы добрый клок и так уже поредевших волос. — Я разорён… Скажи им… пусть лучше убьют меня…

— Это им недолго… — пробормотал рапсод.

Он поднял голову, окинул взглядом степь. И едва не вскрикнул от неожиданности: с южной стороны на караван грозовой тучей надвигалась конница. Всадники, низко пригнувшись к гривам низкорослых коней, скакали в полном молчании; густая трава глушила топот копыт, и лошади казались лодками без ветрил, гонимыми к берегу первым шквалом по застывшему перед бурей ковыльному морю.

Взволнованный Эрот украдкой посмотрел на беспечных разбойников, опьянённых видом богатой добычи — обычно весьма осторожные, на этот раз они даже не выставили дозорных. «О, Афина Промахос[180], закрой разбойникам глаза туманом, устраши их своей эгидой[181]…» — неожиданно для себя взмолился он в предчувствии близкого избавления из плена и позорного для свободного гражданина рабства. Эрот не сомневался, что его продадут какому-нибудь царьку номадов[182] — красивые девушки, ремесленники, педагоги и музыканты были на невольничьих эмпориях в цене.

Но пегобородый великан Фат не дремал. Только он не принимал участия в грабеже, а стоял чуть поодаль, угрюмо глядя на своё разношёрстное воинство, изредка пренебрежительно ухмыляясь. Его тяжёлый взгляд остановился на одном из псов, который, насторожив уши, злобно оскалился и тихо зарычал. Фат поднял голову, увидел конный отряд и закричал:

— Скифы! — с неожиданной для его громоздкого тела тигриной грацией он вскочил на коня. — Уходим!

Разбойники заметались среди повозок, разыскивая своих лошадей. Скифы заметили этот переполох, и их военный клич раскатился над степью:

— Вайу! Вайу![183] Рапсод юркнул под повозку, затащил туда купца, потерявшего способность что-либо соображать, и укрылся подвернувшейся под руку рваной циновкой. Впрочем, разбойникам было уже не до пленников — нахлёстывая коней, они всполошённой вороньей стаей разлетались по степи, стараясь побыстрее укрыться в только им ведомых балках и яругах.

Скифские конники, повинуясь команде, разделились на два отряда, и стали окружать разбойников, как волков на облавной охоте. Засвистели стрелы мощных дальнобойных луков, и предсмертные крики огласили степь. Эроту, до сих пор не видевшему скифских стрелков в бою, показалось, что у каждого из них по четыре руки, — с такой быстротой опорожняли они свои колчаны.

Под повозку, где затаились пленники, заполз, скуля и повизгивая от боли, пёс разбойников — мохнатый, тёмно-рыжий, с чёрными ушами и мощными лапами. В одной из них торчала стрела.

— Пошёл! — в страхе замахнулся на него Аполлоний обломком дротика, невесть каким образом очутившимся в его руках.

— Оставь его… — Эрот с укоризной посмотрел на купца. — Можно ли винить и ненавидеть бессловесную тварь за то, что ей попался плохой хозяин? Этот пёс — раб своей преданности. Ах ты, бедняга… — погладил он дрожащего пса. — Дай-ка сюда свою лапу…

Рапсод осторожно обломал наконечник стрелы и резким движением выдернул древко из раны. Пёс зарычал. Аполлоний при виде его огромных белых клыков опасливо отодвинулся.

— Умница, умница… — тихо ворковал рапсод, поглаживая пса. — Сейчас я тебя перевяжу… — он оторвал от своего хитона полоску и стал бинтовать ему лапу.

Успокоенный пёс при этом только миролюбиво ворчал и пытался лизать руки Эрота.

— Эй, вы там, под повозкой! Вылезайте, — безусый молодой скиф с обнажённым акинаком в руках, присев на корточки, дёрнул Аполлония за ногу.

Купец на четвереньках выбрался на свет ясный и, кряхтя, выпрямился. Рапсод тоже не заставил себя долго ждать.

Возле повозки, с трудом сдерживая разгорячённых коней, гарцевали скифские воины. Впереди всех, на прекрасном мидийском скакуне, важно восседал юноша лет восемнадцати в остроконечном войлочном колпаке, перевязанном у основания пурпурной лентой. Одет он был в кожаную безрукавку, из-под которой выглядывала богато расшитая золотыми нитками белая рубаха тонкого полотна; узкие шаровары из дорогой персидской ткани были заправлены в мягкие сапожки с невысокими голенищами. На широком боевом поясе, окованном железными пластинами, висел акинак, а в руке юноша держал бронзовый чекан, своего рода жезл, указывающий на знатность происхождения его владельца. Похоже он, несмотря на молодость, и был военачальником отряда.

— Ты эллин? — спросил юноша, обращаясь к купцу сильным гортанным голосом на языке жителей Эллады.

— Да, я купец из Пантикапея… — Аполлоний пока не знал, радоваться ему избавлению от разбойников или нет. Чуть помедлив, он добавил, на всякий случай кланяясь: — Господин…

— Куда держишь путь?

— В Неаполис, к великому царю скифов Скилуру[184].

— Тебе повезло, купец, — улыбнулся уголками губ молодой военачальник. — Я сын царя Палак.

— О-о… — простонал купец в радости. — Пусть боги будут всегда милостивы к тебе, царевич.

— А это кто? — Палак указал чеканом на Эрота; рапсод, как ни в чём не бывало, спокойно поглаживал злобно урчащего пса.

— Я — трава перекати-поле, гонимая ветром странствий, — опередил купца рапсод и взял в руки кифару.

— Бродячий музыкант… — строгие серые глаза юноши прояснились. — Мне твоё лицо знакомо, — добавил он после некоторых раздумий.

— У сына царя скифов орлиный взор и память мудрой совы, — польстил царевичу рапсод. — Пять зим назад я был удостоен высокой чести услаждать слух повелителя Таврики песнопениями о подвигах величайшего из героев, богоравного Геракла.