Среди знати послышались одобрительные шепотки — Савмак сказал именно то, что от него и ждали.
Палак впился взглядом в закаменевшее лицо брата, словно пытаясь найти нечто скрытое и недосказанное. Но скорбные складки губ и густые нахмуренные брови ясно доказывали правдивость слов Савмака. Коротко выдохнув сквозь плотно сжатые уста, новый царь скифов подал знак, и старший энарей поднёс наследнику боспорского престола керамическую чашу с лощёными боками; на ней белой краской были нарисованы Апи и Папай. Юноша с поклоном принял чашу и отпил ровно половину налитого в неё вина. До дна этот ритуальный сосуд осушил уже сам Палак. Братья обнялись. И тут же их обступили остальные сородичи, торопясь поприветствовать Савмака по скифскому обычаю — потёршись носами, что означало братский поцелуй. Но вот после некоторого оживления снова наступила тишина.
Два энарея, взявшись за кованые кольца, отворили двустворчатую дверь. Савмак и Палак плечом к плечу вошли в парадный зал и, скорбно склоня головы, стали у застеленной персидским ковром скамьи, где лежал царь Скилур. Его лицо, покрытое тонким слоем подкрашенного воска, казалось живым, будто повелитель скифов лёг подремать после сытного обеда, но тонкие золотые пластинки с чеканным изображением Священного Оленя, прикрывающие сомкнутые веки, указывали на то, что этот сон — последний, вечный. На царе был длиннополый кафтан, богато расшитый золотыми штампованными бляшками в виде звёздочек, пчёл, сердечек, львиных голов. Седые волосы прикрывал боевой царский шлем, начищенный до зеркального блеска. По бокам погребального ложа, у ног, стояли скамейки пониже. На одной из них, справа, лежало оружие, которое должны были положить в гробницу: лук, горит со стрелами, дротики, меч и нагайка с резной деревянной рукоятью. Скамейка по левую руку была сплошь уставлена снедью и кувшинами с вином: царь царей Скилур не должен ни в чём испытывать недостатка на длинном пути к прародителю Таргитаю.
Савмак быстрым пытливым взглядом окинул парадный зал. В нём мало что изменилось: тот же старый дедовский очаг в окружении резных стояков, ковры на полу, оружие, развешанное по стенам. Разве что он показался ниже и, как ни странно, роднёй, чем во времена детства. У очага-алтаря полукругом стояли жрецы в чёрных мантиях с капюшонами, скрывающими лица; монотонно покачиваясь взад-вперёд, они тихо напевали слова древних заупокойных молитв. Ароматный дым тугими клубами спешил протолкнуться сквозь узкое вытяжное отверстие и седыми прядями растекался по недавно подновлённой росписи потолка. Пахло дорогими заморскими благовониями и чебрецом.
Жрец-энарей, верховный хранитель священного царского очага, чьё толстощёкое лицо представляло сплошную рану, молча вручил Савмаку стрелу с новым наконечником, предварительно макнув её в чашу с вином. С совершенно бесстрастным лицом юноша медленно проткнул стрелой левую руку и, сломав древко пополам, вернул обагрённые кровью обломки женоподобному священнослужителю. Затем он достал нож и под одобрительные восклицания скифской знати надрезал мочки своих ушей. Кто-то из жрецов поторопился подставить под капающую на пол кровь золотой ритон с вином, который затем передал верховному хранителю царского очага. Энарей бросил в тлеющие угли половинки стрелы, плеснул туда же немного вина и торжественно вручил ритуальный сосуд Савмаку. Отпив глоток, юноша пустил ритон по кругу. Когда церемония жертвоприношения усопшему закончилась, все, пятясь, покинули парадный зал…
— Отец знал, что делает, — заплетающимся языком твердил Зальмоксис. — Когда он получил царский скипетр и власть над Таврикой, мы были нищие и голодные. Налей… — на дворе стояла глубокая ночь, и он был пьян как самый последний кочевник-конокрад. — Тебя ещё не было, а я помню толпы увечных и сирых, изгнанных сарматами с берегов Данаприса[292]. Это сейчас аланы[293], сираки[294] и аорсы[295] поумерили свой пыл, а тогда… Отец построил Хабеи[296], Палакий[297], укрепил Неаполис, захватил Ольвию, заставил платить форос Боспор и Херсонес. Помню, уже с шестнадцати лет я сутками не слезал с коня. Под Напитом мы дрались с роксоланами, — да, да, роксоланами, нынешними нашим союзниками! — от зари до зари. Подо мною убили четырёх коней, трава была скользкая от крови, нельзя было на ногах устоять. В свалке разили и своих и чужих. А как узнаешь? Спросить? Нету времени, да и глотки от крика только сипели. Я столько скальпов снял, что можно было из них шатёр сшить. Одно жаль, — Зальмоксис сокрушённо покачал головой, — царь Гатал, отец Тасия, от меня ушёл. Я уже было достал его, заарканил, но мой жеребец споткнулся — проклятая скотина! — и мне пришлось мордой землю пахать. Эх! Плесни ещё…
— Может, хватит? — осторожно спросил Савмак. — Завтра в дорогу…
— Все там будем… — философски заметил старший брат и стал жевать вяленую конину. — Эта дорога от нас никуда не сбежит. Ты ведь знаешь, что я пью редко — некогда. А отца — жаль… Что там ни говори, а здесь он нужнее. Тем более — сейчас. Я уже далеко не молод, по ночам кости ломит, старые раны ноют. После боя молю богов, чтобы хоть к утру уснуть. Мои жёны уже забыли, когда я в последний раз их постели мял… Проклятье! Омерзительная штука — старость. Иногда хочется отбросить щит и подставить грудь под дротик — пусть его! Боли я не боюсь, но, — он хрипло рассмеялся, — скальп жалко потерять. И постыдно — терпеть поражения я не привык. Вот так, мой петушок.
— Отца жалко, да… — задумчиво проронил Савмак. — Но я думаю, что Палак продолжит начатое отцом. Он опытный военачальник, умён…
— Ха-ха! — оскалил зубы Зальмоксис. — Как бы не так. Уж я-то его хорошо знаю. Ума у него и впрямь вполне достаточно для царского скипетра. Править, судить да рядить он мастак, не скрою. В другое время, при других обстоятельствах цены бы ему не было. Но! — он с многозначительным видом поднял вверх узловатый палец. — Главное качество любого правителя — предусмотрительность и осторожность. Прежде, чем сунуть руку в котёл с похлёбкой за жирным куском мяса, не мешало бы удостовериться, насколько она горяча. А вот этого как раз у Палака и не хватает. Посоветовать? Чур тебя! Вся беда в том, что сначала родилась гордыня, а потом уж наш царственный братец, — Зальмоксис недобро ухмыльнулся.
— А ты, как я вижу, недолюбливаешь Палака…
— С какой стати я должен его любить? Он стал соправителем отца ещё неоперившимся птенцом по прихоти судьбы, тогда как я своё положение заработал кровью и потом. Пока он сытно ел и мягко спал, мой пустой живот чесал спинные позвонки, а на рёбрах не было живого места от походных привалов, особенно когда мы воевали в горах тавров. Но! — Зальмоксис тряхнул головой и принял торжественный вид. — Что бы я ни думал, клятвы нашей царскому очагу — помнишь? — не нарушу, даже если с меня начнут живьём кожу сдирать.
Он помолчал, сосредоточенно глядя на медленно угасающий светильник — время было позднее, далеко за полночь, — а затем неожиданно коротко хохотнул:
— Ты, однако, братец, хорош гусь… Да не прикидывайся придурком, уж меня-то не проведёшь. Нашёл кого защищать — нашего несравненного, богами избранного… Тьху! Он тебя любит, как бык слепня. Только вот от твоей персоны ему хвостом никак не отмахнуться.
— Твоя правда, — спокойно согласился Савмак. — Есть кое-какие вещи, которые нельзя простить даже единокровному брату. Но клятву я тоже не забыл и никогда её не нарушу.
— Вот таким ты мне нравишься больше, — Зальмоксис похлопал брата по плечу. — И ещё одно — ты уж прости меня, если когда я был с тобой крут. Запомни — на меня можешь положиться в любом случае. В Пантикапее есть наши верные люди, если что — шли гонца, выручу.
