— Товарищ майор, я, будучи начальником вверенного мне патруля, двигался по установленному маршруту. Не доходя метров сто пятьдесят до женского общежития, обратил внимание на распахнутую дверь, и это показалось мне подозрительным, — по-военному четко рапортовал капитан. — Следуя инструкции, я…
Майор обреченно махнул рукой:
— Да подожди ты… А Каратаеву бы ты так тоже говорил?
Капитан сразу же замолчал, всем своим видом демонстрируя, что он лишь выполнял поставленную задачу — не более того.
— Вот уж несчастья на нашу голову, — пробормотал майор, — скорей бы этот год закончился!.. Ладно, иди, свободен, — махнул он подчиненному.
О том, как сообщить Каратаеву о смерти невесты, он ломал голову весь вечер, — не придумав ничего путного, отправился к коменданту; они несколько раз ходили вместе на охоту и потому считались приятелями.
— Что делать будем?
Комендант — подполковник, человек старый и повидавший на своем веку немало смертей — тяжело вздохнул:
— Да, жаль парня… Хорошая была девушка. Ладно, я старше него, я сам ему все расскажу…
* * *
Михаил выбрался из ямы только к вечеру следующего дня: Амур, лая взахлеб, сразу же бросился к нему, норовя лизнуть в лицо.
— Ну, дождался, дождался… — устало пробормотал Каратаев, трепля его за холку.
Как ни устал охотник, но он нашел в себе силы сделать возле волчьей ямы вешку — чтобы, не дай Бог, никто другой не попал в коварную западню.
Сгодилась одна из лыжных палок: укрепив ее вертикально, на самом краю чернеющей ямы, Каратаев обвязал конец длинной красной тряпкой. И лишь после этого позволил себе устало присесть на снег, прислонившись спиной к огромному стволу пихты.
Охотник посмотрел на стропорез — даже этот страшный нож, способный одним махом разрубить банку с тушенкой, заметно затупился. Тело ныло, будто бы он сутки разгружал вагон с углем; руки, изодранные в кровь, окоченевшие от мороза, страшно саднили; лицо, исцарапанное острыми осколками мерзлого грунта, сводили судороги…
Но Михаил позволил себе отдохнуть лишь тридцать минут — уже смеркалось, до наступления полной темноты оставалось пару часов, а идти по заснеженному лесу без лыж — задача не из легких.
К тому же он опять вспомнил Таню — и так захотелось увидеть ее, прижать к себе, сказать что-нибудь очень ласковое и ободрительное…
С трудом поднявшись и опираясь на вторую из оставшихся лыжных палок, он направился к своему зимовью…
Глава двенадцатая
При всей очевидной слабости Сергей Малинин был человеком неглупым. После того как он вчистую проиграл Иннокентию Астафьеву в карты все, что было можно (даже собственное фуфло), он отлично понял: сейчас никак, ни под каким предлогом не надо форсировать события, иначе выигравший исполнит свое ужасное намерение — отпетушит в натуре. Придет время, и, опытный, поднаторевший и в не таких делах, Иннокентий сам назначит срок осуществления своего замечательного вертолетного плана: не будет же он только грабить, убивать и насильничать, насильничать, убивать да грабить…
Да и это заброшенное зимовье, несильно отдаленное от Февральска, становилось все более опасным.
И вот наконец настал желанный для Малины час: на следующий день после изнасилования и убийства девственных медсестер у женского общежития Чалый очень серьезно заявил:
— Все, хватит дурака валять, хватит яйца из кармана в карман перекатывать… Теперь пора бы и делом заняться. Пришло время матереть, — немного витиевато закончил он свою мысль.
Малина оживился: надежда на успешное осуществление плана вновь озарила его.
— Че, Чалый?
— Наследили мы с тобой, Малина, надо бы уже отсюда подрываться. Менты поганые давно на ушах стоят, начальство их там небось всем скопом трахает: не уследили, мол, не нашли, а этот приличный пацан и тот гадкий чертила, сука, что с ним заодно сбежал, кассы, понимаешь ли, в поселке берут, девок дерут, целки им сбивают, водку грабят, порядок нарушают. Вызовут они, в натуре, бля, целый полк «вэвэшников» на прочесывание тайги, да еще и с «вертушкой», ориентировки свои «мусорские» по всем поселкам повесят — потом в какой магазин зайдешь… Да и так понятно — вон вояк уже подняли, патрулями, бля, ходят. — Судя по тону, Чалый обращался не столько к собеседнику, сколько к самому себе. — Короче, сматываться надо отсюда, и как можно быстрей. Тут оставаться нельзя. В натуре заметут. И еще — больше в этот голимый поселок — ни ногой, ни хером.
По серьезному тону Иннокентия москвич понял, что на этот раз тот не шутит.
— Ты о вертолете? — на всякий случай переспросил москвич.
— Да, Малина, какой же ты, бля, умный, я о вертолете… Я не могу ходить пешком… — С этими словами Чалый принялся снимать с ног "прохоря"-говнодавы.
Размотал портянки, вытер налипшую между пальцами грязь и поманил подельника пальцем.
— Иди-ка…
— Че?
— Читай, что тут написано, — назидательно произнес Иннокентий, выставляя напоказ жилистые, мосластые ступни.
— ЖЕНА — ПОМОЙ, ТЕЩА — ВЫТРИ, — прочитал тот. — Ну и что?
— А здесь? — Чалый приподнял обе ступни, выставляя на обозрение пятки, на которых было каллиграфически вытатуировано: ОНИ УСТАЛИ ТОПТАТЬ ЗОНУ; этот портак в милицейской ориентировке почему-то не был упомянут. — Понял, бля, придурок? Так что, Малина, пользуйтесь услугами "Аэрофлота".
Москвич сглотнул набежавшую слюну — липкую и тягучую, и быстро-быстро заморгал.
— Так как же, те вертолеты, наверное, нехило охраняются… Автоматчики, собаки, сигнализация, спецсвязь и все такое. Да и в связи с бегством двух таких хороших пацанов, как мы с тобой, — Малина, естественно, немного исказил первоначальную мысль Кеши в свою пользу, — караулы усилены… Да и сам ты, Чалый, когда в последний раз за штурвалом-то сидел, а?
Чалый небрежно сплюнул сквозь коричневые от чифиря и самокруток зубы — слюна, подобно торпеде, выпущенной из носового аппарата подводной лодки, стремительно пролетела над самым ухом Малины и покрыла всю пустую пачку из-под "Беломора".
— Не боись, Малина, прорвемся, — скривился Иннокентий, — не бздимо, все будет нормалек…
Спустя минут десять две темные фигуры отделились от зимовья.
Беглецы шли долго, часа два, и успели основательно продрогнуть. Малина трясся, словно пораженный лихорадкой; Чалый, не обращая никакого внимания на товарища, неутомимо шел впереди.
Вскоре совсем стемнело — так быстро темнеет лишь тут, в дальневосточной тайге. Неожиданно в просвете между редеющими сухими деревьями заколебался яркий электрический огонек, потом глаза резанул белесый, мертвенный свет сверхмощного прожектора.
Это и была та самая военная часть с вертолетной площадкой.
Иннокентий сделал знак остановиться и произнес:
— Так, жди тут, я сейчас…
Малина глупо заморгал: ему подумалось, что подельник сам захватит вертолет и бросит его, несчастного, замерзать в тайге.
— Посмотрю, какая охрана и нет ли собак… Жди, я сейчас…
Сказал — и медленно, стараясь не шуметь, пошел вперед, оставив москвича в полном смятении…
* * *
Наверное, нет ничего хуже для солдата-срочника, чем стоять ночью, да еще в пятидесятиградусный мороз, да еще накануне самого Нового года, в карауле. А еще если солдат-срочник — не дембель, не дед, а всего-навсего «гусина» — так в славном боевыми традициями Краснознаменном Дальневосточном военном округе обычно именуют тех, кто прослужил родине всего лишь полгода; и если дома, в богатой деревне под Тамбовом, осталась толстая веснушчатая любимая, которая пишет все реже и реже, а еще — роскошный красный мотоцикл «Ява», отданный на это время младшему брату, да к тому же и почти новый магнитофон «Весна» с дорогими сердцу записями "Ласкового мая" и «На-на»; то здесь жизнь кажется окончательно прожитой, и несчастному караульному уж никак ни до автомата системы Калашникова с полным рожком патронов, висящему на плече, ни до Устава гарнизонной и караульной службы, который надо зазубривать наизусть, и даже ни до вертолетов, которые надлежит охранять.
