И тут тугим комом блевотины к горлу подкатило еще одно воспоминание: когда он, Андрей, пытался овладеть учительницей анально, в дверь постучал ее муж, прапорщик. Пришлось быстро натянуть штаны и сделать вид, что пришел выяснить кое-что по службе.
— А ну их в задницу, — обреченно махнул рукой кум, — блатные сами разберутся… Похмелиться бы сейчас.
Капитан нажал кнопку селектора внутренней связи — спустя несколько минут из динамика послышался охрипший голос его вчерашнего собутыльника Вити Радченко:
— Че?
— Че делаешь? — срывающимся голосом спросил кум.
Начальник отряда не ответил — ясное дело, чего — похмелиться надо.
— А ты? — все-таки Радченко сумел отреагировать на вопрос.
— Страдаю, — искренне признался Киселев.
— Похмелить? — сжалился друг.
При этом волшебном слове кум преобразился — язык отлип от нёба и слюна закипела в уголках губ.
— Че?
— Спиртяра!..
— Дык давай… тащи — быстро. Понял г!
— Гы… Сам иди. Мне теперь тяжело — издевательски откликнулась мембрана.
…Через пять минут кум сидел в кабинете Вити, жадно глядя, как тот булькает из фляги в стакан чистую, как слеза ангела, жидкость.
О Чалом и Малине, о предстоящей правилке он, естественно, уже забыл…
* * *
С давних времен — если не Соловецких островов, то наверняка Беломор-канала — блатные спят на нижних шконках. Почему именно на нижних — известно: когда из кишечника выделяются газы, зловоние, по всем законам физики, поднимается наверх и зависает под потолком.
Иннокентий Астафьев, он же Чалый, до недавнего времени — авторитетный блатной, спал на нижней шконке, а Малина, бывший тут, на строгаче, шестеркой, — как раз над ним.
Чалый и Малина никогда не дружили: положение не позволяло. В крапленой колоде этого ИТУ Кеша занимал место где-то между козырной девяткой и десяткой, а Малина как был некозырной шестеркой, так и оставался.
Еще бы! У Чалого пять судимостей, притом последняя — за грабеж, о чем свидетельствовала одна из многочисленных татуировок: распятие с аббревиатурой БОГ. К религии это не имеет никакого отношения, потому как БОГ обычно расшифровывается так: "был осужден за грабеж".
Малина, хотя и чалился тут по статье хорошей, крепкой — «фармазонство», то есть мошенничество, на серьезного человека не тянул: ну какой мошенник из начинающего ломщика валюты под одним из центральных магазинов Москвы! К тому же москвичей на зонах (и не только там) справедливо не любят, а Малинин был коренным москвичом…
И надо же было такому случиться, что и Чалый, и Малина прокололись на одном и том же — стукачестве.
Чалого вынудили ссучиться во время предыдущей отсидки: на крытке менты, приковав блатного цацками, то есть наручниками, к решке, то есть к решетке, ласково пообещали опустить, то есть сделать из него пассивного гомосексуалиста, и Чалый не выдержал.
Малина, человек со слабой, неуравновешенной психикой, дитя столичных бульваров, сломался после первой же прессовки в оперчасти — тоже при первой отсидке.
Однако нет ничего тайного, что бы не стало явным: менты тоже стучат блатным…
Так оно и случилось.
С недавних пор люди из окружения пахана Астры стали что-то очень ласковы с Астафьевым и Малининым, и это навело сук на нехорошие подозрения…
На зоне, хоть бы и на строгаче (которая в отличие от общака считается зоной более правильной), ласковость означает одно: скрытая ненависть. Чалый, проведший за колючкой большую часть жизни, прекрасно ориентировался в понятиях и потому осознавал — неспроста это все, неспроста…
Малина, засунув руку под подушку, что-то искал — руки его дрожали, и это не укрылось от взгляда опытного Астафьева.
— Чего кипешуешь? — спросил тот, не глядя на шестерку.
— Да так… — Малинин поджал бескровные тонкие губы, — плохо мне что-то…
Чалый понимал: Малина кипешует неспроста.
А вдруг у него такие же проблемы?
А вдруг и этот гаденький москвичок тоже сука?
А вдруг…
Размышления Астафьева прервал Матерый — «торпеда» из окружения пахана.
— Чалый, — стараясь вложить в свои интонации как можно больше доброжелательности, произнес он, — перетереть надобно…
Зэк невольно вздрогнул и боковым зрением заметил, как вздрогнул и Малина, хотя реплика человека из окружения пахана не имела к нему никакого отношения.
— А чего?
— Да дело есть, — щурясь, ответил Матерый.
— А что?
— Да тут, понимаешь… Пахан хотел с тобой переговорить. Давай перед отбоем соберемся.
— А о чем?
— А мне о том неведомо, — все так же любезно улыбаясь, сообщил Матерый, — мне пахан так сказал — найди друга любезного, дорогого Чалого и передай мою волю. Да, Малина, — теперь в голосе «торпеды» сквозило пренебрежение, — ты тоже подойди.
После этих слов Малинин стал бледнее мела.
— Что… пахан?
— Пахан, пахан, — успокоил его Матерый.
— А… Что?..
— Да то, Малина, все то же… Так, значит, вы вдвоем после отбоя в каптерку зайдите, есть к вам один деликатный базар, — уже уходя, произнес «торпеда». — Ну, так мы ждем вас. За час до отбоя, не опаздывайте, потому как пахан этого не любит. Привет всем.
Слова Матерого подтвердили самые худшие подозрения Иннокентия: во-первых, что он, уважаемый блатной Чалый, раскрыт и что жить ему осталось не больше четырех часов — после правилки получит он острую заточку в печень. Ну а во-вторых, что Малина (а Чалый догадывался об этом давно) тоже ссученный…
Москвич, прислонившись спиной к стене, стоял несколько минут, осмысливая услышанное: даже до него, тупого, теперь дошло, о чем именно хочет беседовать с ним пахан Астра. Дошло, естественно, и то, зачем смотрящий зоны вызывает и Чалого…
Некоторое время они молчали.
Первым, как ни странно, нарушил молчание Малинин:
— Так ты…
Чалый недобро зыркнул на него и ничего не сказал.
— …тоже.
Да, Малина «потек», и это было уже совершенно очевидно…
Странно, но в этот самый момент, столь критический, сознание грабителя работало четко, и работало только на одно: что делать?
Бежать к куму, в оперчасть?
Бесполезно. Ну, замочат его, Кешу, а Киселев спишет нечаянную смерть на издержки производственного травматизма.
К хозяину идти?
Да какое там — полковнику Герасимову осталось до пенсии полгода, это знает вся зона, от Астры и до последних акробатов (педерастов), и он, хозяин, больше всего озабочен, как бы дослужить спокойно.
Остается только один вариант: побег. Но бежать одному по зимней тайге во время холода и бескормицы очень тяжело, и потому Чалый, взвесив все «за» и «против», решился.
— Так ты сука? — глядя исподлобья, спросил он у Малины. — Ну? Признавайся?
Тот мелко задрожал.
— Ну… Я не хотел, я не виноват… — Помолчав, он неожиданно спросил: — А ты, Чалый?.. Как же тебя Астра вызывает?
— Не твоего ума дело, — огрызнулся блатной. — Ну, как жить дальше собираешься?
Малина молчал — долго, напряженно. Чалый выжидал, однако ответа не последовало.
И тогда Астафьев решил перейти к главному:
— Бежать надо.
— Отсюда?
— Люди из Бутырки бежали и — ничего.
— Да тут же… тайга кругом, зима, холодно, с голоду подохну… Если бы весна или лето, "зеленый прокурор"… Да с товарищем. А так — один.
Нехорошая улыбка зазмеилась на лице Иннокентия.
— А кто тебе сказал, что ты один пойдешь?
В лице Малины мелькнула надежда.
— И ты?
— Я помогу тебе, — любезно произнес Астафьев. — Я ведь местный, тайгу хорошо знаю. Все равно ты на зоне не жилец… С сегодняшнего вечера.
Москвич хотел было что-то возразить, но, встретившись со стальным взглядом собеседника, решил промолчать.
"А он ничего… Фраер, конечно, но упитанный. И не очень старый", — подумал Иннокентий, цепким взглядом оценивая фигуру москвича.
* * *
До правилки оставалось три часа — за это время неожиданно скорешившимся Чалому и Малине предстояло составить план побега.
