— Ну, бля, и таракан же ты, — презрительно сплюнул сквозь зубы Чалый.

Он долго стоял на одном месте, глядя, как его подельник барахтается в окровавленном снегу, словно раздумывая — помочь ему или не помочь, а может быть, еще раз подойти да дать под задницу; но в это самое время с Малининым, казалось, что-то произошло — поднявшись на четвереньки, он завыл, но уже не ужасающе, а радостно:

— Чалы-ы-ы-ы-ы… Ы-ы-ы-ы…

— Ну, еще этого не хватало — совсем шифер с крыши сорвало! — Гневу Астафьева, казалось, не будет предела. — Идиот хренов… Оставить его тут, что ли, или пусть еще поживет, пригодится…

Иннокентий, поискав глазами что-нибудь продолговатое, удобное для захвата и одновременно тяжелое, остановил внимание на оторванной по плечо окровавленной человеческой руке, — видимо, кровь вытекла из нее, и она была совсем белой, твердой и уже совершенно закоченелой — словно гипсовой. По мнению жестокого, циничного и безжалостного уркагана, этим жутким предметом можно было как следует избить незадачливого напарника.

Однако он ошибся — Малина кричал не только от страха…

Постояв на четвереньках с минуту, москвич наконец-то нашел в себе силы подняться.

— Чалый… — пробормотал он синими губами, — смотри, что тут…

Иннокентий, не выпуская из рук свое страшное орудие воспитания, сделал несколько шагов вперед:

— Ну?..

Солнце было в зените — через бронированный стеклоколпак оно щедро заливало небольшую кабину вертолета. Чалый сидел на своем привычном месте, позади кресла переминался с ноги на ногу Малинин, кусая от нетерпения потрескавшиеся от мороза и переживаний губы.

На соседнем с Иннокентием сиденье лежало штук пять пустых кожаных мешочков, а на коленях стоял большой вещмешок: пилот и ссыпал туда содержимое мешочков маленьких.

— А что мы со всем этим делать будем? — спросил Малина, стараясь не смотреть на подельника, чтобы тот по счастливому блеску глаз не заметил его радости.

— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь в сторону шестерки, буркнул Чалый.

— Так ведь тут много… На всех хватит, — не унимался москвич.

— Всем давать, поломается кровать. — Астафьева не раздражал даже самоунижающе-просительный тон напарника; глаза его блестели, как бутылочное стекло на солнце. — Отвали, Малина, не говори мне под руку…

— Чалый, ты ведь поделишься со мной… правда? — Казалось, еще чуть-чуть, и москвич заплачет.

— Ну-ну… — Астафьев ссыпал в вещмешок содержимое еще одного мешочка.

— Это ведь я нашел! — продолжал канючить Малинин. — Да если бы…

— Если бы я тебе пинка не дал, ты бы продолжал на морозе рыгать, — резиново улыбнулся Иннокентий, — а это для здоровья вредно. Гланды бы простудил. Так что скажи еще спасибо…

Да, Малине было что клянчить: в кожаных мешочках было ничто иное, как золотой песок. Именно такой мешочек и обнаружил москвич рядом с окровавленным трупом. Затем — еще один, затем — еще…

Золото — а его было здесь около пяти килограммов — манило к себе волшебным блеском, согревало душу и веселило ум, прибавляло оптимизма и давало повод считать, что и в диком социалистическом Китае можно будет прожить очень безбедно. Хватит и на водку, и на анашу, и на рис с тушенкой «Дружба», и на малолетних китаянок, и на многое-многое другое — например на какую-нибудь крутую тачку, вроде «мерседеса» или "роллс-ройса".

С золотом еще никто нигде никогда не пропадал…

Малина продолжал клянчить:

— Неужели ничего не дашь?

— А-а…

— Дай хоть килограммчик! — продолжал унижаться москвич.

— Отлезь, паучина. — Чалый стал медленно закипать. — Брысь под нары!

— Ну, Кеша!.. — Казалось, теперь даже перспектива получить архитектурное излишество в виде петушиного «гребня» не пугала москвича.

Чалый, аккуратно завязав вещмешок, сунул его под свое кресло и произнес внушительно:

— Это — общаковое. Понятно? Я назначаюсь смотрящим общака. Это решение братвы… В моем лице. Ты ведь не пацан, правильно? — Не дождавшись ответа, Кеша продолжил внушительно: — Ты сявка, ты на вольняшке придурком был, так что уважай решение людей. Сиди себе спокойно и молчи в тряпочку.

Униженный таким явно несправедливым решением, Малина, уткнувшись белым расплющенным носом в толстое стекло иллюминатора, тяжело вздохнул: чего-чего, а этого он не ожидал…

Как ни устал Каратаев, как ни измучила его волчья яма и особенно путь по глубоким сугробам до зимовья, как ни хотелось ему попасть в Февральск, но все-таки на следующее утро он нашел в себе силы подняться засветло и вновь пойти исследовать тайгу.

Почему-то охотник был совершенно уверен: именно ему суждено избавить людей и от тигра-людоеда, и от беглых уголовников.

На этот раз Михаил решил обследовать юго-западное от Февральска направление.

Во-первых, там было несколько добротных зимовий, брошенных всего только пару лет назад, — лучшего убежища не сыскать.

Во-вторых, километрах в шестидесяти от поселка находился «дикий» прииск старателей — в большинстве своем людей с уголовным прошлым и настоящим, и можно было почти с уверенностью сказать, что «дикие» приисковики на какое-то время укроют беглецов.

В-третьих, недалеко от приискового участка проходила российско-китайская граница, а это давало Чалому и Малине дополнительный шанс.

Ну, а в-четвертых, в том районе была железнодорожная ветка, а это, в свою очередь, давало возможность уехать на Большую землю.

Лыжи, щедро натертые медвежьим жиром, легко скользили по твердому насту; Амур, то и дело оборачиваясь назад, бежал впереди. Лицо бывшего спецназовца было сосредоточенно, но спокойно.

"Вот уж странно устроен человек, — думал он, работая лыжными палками. — Кажется, еще неделю назад меня трудно было чем-нибудь удивить: столько видел, столько прошел. А как стукнет тебя жизнь по голове — и кажешься сам себе маленьким, наивным ребенком, ничего не видевшим и не знающим. Кто бы мог сказать, что я, наконец решившись сделать Танечке предложение, спустя какой-то час должен буду оставить ее. Но ведь и оставаться в поселке я не мог: не пойди я в тайгу, я бы навсегда перестал бы уважать себя".

Михаил шел уже часа два. Вскоре показался знакомый ручей, теплые родники, бившие на дне, не давали ему замерзнуть даже в самые лютые морозы.

Ему не хотелось терять время, делать большой крюк, чтобы выйти к мосту. Он снял лыжи, вытащил из-за ремня острый топорик и подошел к огромной сухой ели. Внимательно осмотрел дерево, быстро отследил направление ветра, легонько постучал по стволу, прислушиваясь к звону, придирчиво изучил противоположный берег, прикидывая, как же ляжет ствол…

Несколько мощных взмахов топора — и вековая ель, содрогнувшись, с треском рухнула, образовав собой импровизированный мост.

Ну, а переправиться с верным Амуром на другой берег было делом техники — не самая сложная задача для отставного капитана элитной "Альфы".

То, что увидел Михаил на месте некогда хорошо обжитого приискового участка, заставило его содрогнуться от боли, ужаса и негодования: в своей жизни Каратаев видел такое количество изувеченных человеческих тел разве что в восемьдесят шестом году под Кандагаром, где отряд «непримиримых» афганских моджахедов вчистую уничтожил колонну общевойсковой советской части.

Но там, в Афганистане, была война, а здесь…

Окоченевшие, изуродованные трупы уже почти вмерзли в ледяной берег ручья; темно-бурые кровавые пятна, присыпанные поземкой, устрашающей мозаикой устилали весь бывший прииск.

Каратаев широко раскрытыми глазами смотрел на дотлевающие головешки на месте сборно-щитовых домиков, на комья вывороченной земли, на разметенную мощным взрывом драгу… Все это говорило о том, что прииск был уничтожен в крайне короткое время — нападение было внезапным, и его явно не ожидали.

Но кто?

Сделав несколько шагов, охотник присел на корточки, подняв блестящую латунную гильзу крупнокалиберного пулемета, — эта находка прояснила многое, если не все.