— Вивальди — есть? — Уже выпивший москвич Малина, выгибая грудь, решил продемонстрировать глубину музыкального воспитания.

После этого все внимание, естественно, переключилось на Астафьева; обе продавщицы, как по команде, метнули в любителя классики полные презрения взгляды.

— А пососи сама ты, — решил не отстать от подельника в интеллекте поддавший Чалый, имея в виду бетховенскую «Аппассионату»; продавщицы аж затаили дыхание.

Дальнейшие события развивались так, как и рассчитывали работницы прилавка: сперва дорогие гости выпили и закусили, притом обе продавщицы то и дело пододвигали к ним селедку и тушенку, подливали водку в граненые стаканы.

Затем прилично захмелевший Астафьев поманил пальцем обеих и выдохнул с икотой:

— Ты!

И Клавка, и Зинка приняли приглашение на свой счет: обе сделали несколько неуверенных шагов по направлению к дорогому гостю.

— Я? — в один голос переспросили похотливые продавщицы.

— Ты, ты… — подтвердил Чалый, продолжая манить обеих корявым татуированным пальцем, другой рукой с достоинством расстегивая ширинку грязных ватных штанов. Женщины приблизились к беглому уголовнику, на ходу срывая с себя дрожащими руками и грязные халаты, и то немногочисленное, что было под ними.

Спустя какую-то минуту пыльный полутемный зальчик продмага представлял собой сцену из крутого кинематографического «порника»: Зина, опередив подругу, дрожащими от нетерпения губами припала к бедрам кряжистого гостя; Клавка же, пораженная таким бесстыдным вероломством, довольствовалась лишь тем, что целовала его взасос, сдавив шею мощными лапами.

Малинин был обижен таким невниманием, такой фригидностью — к себе, конечно. Он угрюмо стоял у прилавка, измазанного селедочными кишками, и цедил водку.

Наконец Клавка, поняв, что подруга — надолго, обратила внимание на второго гостя.

— Ты! — Толстый палец, описав дугу, уперся в клифт беглеца.

Тот отпрянул:

— Что?

— Иди, иди сюда… Думаешь, мы тебя просто так кормили-поили? Думаешь, если, тилегент херов, пидаром прикинулся, так я на тебя управы не найду?! А ну, кому сказала!

Москвич затравленно и дико посмотрел на огромную, заплывшую жиром тушу продавщицы, загородившую собой весь проход. Пути к бегству не было, и свет померк в глазах Малины.

Хотя Чалый и был на полпути к кончине, происходящее не могло укрыться от его внимания.

— Ты че — бабу никогда не имел? — спросил он, не глядя на подельника.

— Да я… — Взгляд Клавки был гипнотичен, как у удава, смотрящего на кролика, и бедный Малинин не мог ответить внятно.

— Ты че — совсем?

Язык москвича одеревенел.

— Да я… того…

— Так че — бабы никогда не щупал? — все тем же тоном переспросил Иннокентий. — Онанизмом ты успеешь в СИЗО, на хате назаниматься, когда тебя менты накроют! Да ты… Оу-у-у-у! Ау-у-у-у! — Иннокентий кончил, а потому Малина так и не узнал, что же имел в виду его товарищ.

Удирать было некуда: Клавка, поигрывая в руках тяжелыми счетами, многозначительно смотрела на Малину — руки того дрожали.

— Ты, Малинин Эс. А., — рявкнула продавщица, глядя на зоновскую табличку, нашитую на клифт.

— Что мне делать? — затравленно и одновременно подобострастно спросил тот, не мигая глядя на ужасные счеты.

— Штаны снимай — быстро! — последовал жестокий приказ…

Чалый, устало откинувшись на спинку стула, с улыбкой наблюдал, как продавщицы издеваются над подельником: Клавка, резким движением опрокинув несчастного на спину, сидела на нем в позе наездницы. Зинка, совершенно нагая, бегала вокруг них, то и дело поглядывая на часы, и щипала подругу за мучные ягодицы.

— Клавка, сучка, — заплетающимся языком повторяла она, — сколько можно, ты уж целых полчаса на этом Малинине Эс. А. ерзаешь! Дай же и мне немножко, стерва!

Из глубины широкой груди стервы вырвалось нечленораздельное:

— Щас, щас… Еще один разок кончу!

Чалому, как ни странно, не чуждо было чувство сострадания к ближнему, даже к такому чмошнику, как этот гадкий москвичонок.

— Малина, помочь?

Из-под грузного тела послышалось сдавленное:

— Ы-ы-ы-ы… угу-у-у-у… омоги-и-и-и…

Зинка поняла это по-своему: оставив ягодицы подруги в покое, она подбежала к Иннокентию:

— Астафьев И.Эм., родненький, ну еще чуть-чуть, ну хоть часик! А я тебе еще водочки налью, а?

Чалый, вяло теребя татуированными пальцами свое обвисшее татуированное хозяйство, на редкость равнодушно спросил:

— А поднимешь?

— Ага, ага… — утвердительно кивнула продавщица и как подкошенная упала перед ним на колени — ну точно якут-язычник перед страшным шаманом. — Да я тебе все, что хочешь подыму, ты только не уходи!..

Однако договорить она не успела: тяжелые дубовые счеты опустились на распущенные волосы блудницы, и она, ойкнув, упала под прилавок.

Клавка в это время получала очередную порцию оргазма, и потому мгновенная смерть подруги-стервозы прошла незамеченной.

— Ой, ну что же ты так… (Видимо, Малина больше не мог справляться с тяжелой мужской работой.) Ну еще хотя бы одну палочку… Ну?

И тут Астафьев повел себя как истинный товарищ: не прошло и минуты, как рядом с окровавленной Зинкой лежал еще один труп.

Малина, с трудом переведя дыхание, поднялся.

— Фу-у-у-у… — Даже происшедшее только что двойное убийство не могло удержать его от искреннего вздоха облегчения.

А Чалый, быстро натянув штаны и застегнувшись, уже шел по направлению к кассе: в руках блатного невесть каким образом очутился тяжелый короткий ломик типа фомки…

Несколько тупых ударов, неприятный скрежет металла — и выдвижной ящик, подобно челюсти какого-то диковинного животного, плавно выехал вперед. Чалый быстро выгреб замасленные купюры, распихал их по карманам и кивнул оторопевшему от такого поворота событий подельнику:

— Че стоишь? Не знаешь, че? Бля, у тебя мозгов как у канарейки на хрен намазано! Водку, тушенку, хлеб, папиросы бери — живо!

Через пять минут беглецы, опасливо озираясь в сторону дверей продмага, на дверях которого по-прежнему болталась табличка "Прием товара", трусили в сторону от Февральска…

Огромная черная ворона, сидевшая на заснеженной лиственнице, повела головой, щелкнула клювом — казалось, она к чему-то прислушивается.

Тишину утренней тайги, со всех сторон окружающей небольшую, но основательно построенную избушку-зимовье, нарушил легонький скрип двери — пугливая ворона, резко взмахнув крыльями, тут же сорвалась с ветки, и вниз, в сугробы, рядом с зимовьем, посыпался мягкий, пушистый снег: наверное, такой снег бывает только тут, на Дальнем Востоке.

Застучал по стволу красногрудый красавец дятел — удары резко и гулко отразились от ближней голой сопки. Где-то совсем рядом завозились снегири, где-то чуть подальше послышался негромкий шорох — наверное, это был какой-то зверек, хорек или куница.

Волшебное, ни с чем не сравнимое таежное утро вступало в свои права…

Из избушки-зимовья вышел высокий, плечистый мужчина: несмотря на то, что эта избушка находилась в пятнадцати километрах от Февральска, ее обитатель выглядел куда лучше, чем председатель поселкового Совета, начальник милиции и начальник военторга (самые значительные люди поселка), вместе взятые.

Свежевыбритый, с мощным, волевым подбородком, с прямым, холодным взглядом стальных глаз, с морщинками, идущими от глаз к вискам, с аккуратно подстриженными усами и модной прической "под морскую пехоту", он чем-то неуловимо напоминал положительных героев старых американских вестернов. Серый свитер грубой ручной вязки, высокие меховые унты из волка, армейские полушерстяные брюки, широкий ремень с патронташем и массивным кинжалом в черных кожаных ножнах — все это свидетельствовало о том, что этот мужчина — профессиональный охотник.

Он потянулся, широко разведя в стороны мускулистыми руками, так, что кости хрустнули, посмотрел на восходящее белесое солнце и неожиданно доверчиво, мирно, почти по-детски улыбнулся.