Иногда переговоры проходили в весьма экзотических условиях. Во время приезда Киссинджера в Москву, вспоминал Суходрев, Брежнев предложил поохотиться на кабанов. Государственный секретарь стрелять не стал, Брежнев одного кабана свалил, а другого ранил. Егерь отправился за ним в погоню. Остались Брежнев, Киссинджер и Суходрев, который достал из сумки продукты: батон белого, буханку черного, колбасу, сыр, огурцы, помидоры и бутылку «Столичной». Брежнев сказал Киссинджеру:

— Ну что, Генри, приступим? И не сиди без дела — бери нож и режь колбасу.

Суходрев перевел, и Киссинджер взялся за нож. Они втроем выпили бутылку, а разговор шел на важнейшую тему — об отношениях с Китаем. Брежнев требовал ответа: не затевают ли американцы союз с Китаем против СССР?

Киссинджер высоко оценивал Громыко, называл его мастером дипломатии. Советский министр не верил в счастливое озарение или в ловкий маневр. Это противоречило бы его врожденной осторожности. Он был неутомим и невозмутим. Если он выходил из себя, значит, эта вспышка была тщательно продумана. Громыко никогда не вступал в переговоры, не вникнув в суть дела. Было бы самоубийством начать переговоры с ним, не изучив досконально документов, признавался Киссинджер.

Андрей Андреевич воспитал целую школу переговорщиков, которые проявили себя умелыми профессионалами в этом самом трудном для дипломата деле. Участвовать в переговорах, когда их вел Громыко, было хорошей школой. Более молодые дипломаты записывали за своим министром умелые ходы и удачные, эффектные формулировки. Он умело выторговывал серьезные уступки в обмен на незначительные, пользовался нетерпением своих партнеров и вытягивал из них согласие. Он никуда не торопился, как бы исходя из того, что всегда будет министром.

Громыко был бесконечно терпелив. Он старался измотать противника, торгуясь с ним по каждому поводу, и, только убедившись, что лимон выжат до конца, переходил к следующему вопросу. Он накапливал второстепенные выигрыши, пока они не складывались в крупный успех.

Киссинджер заметил, что Громыко для начала всегда занимал твердокаменную позицию. Это основное правило покера — не раскрывай своих карт, пока не узнаешь карт противника. Независимо оттого, какие предложения Громыко был уполномочен обсудить, он всегда на первой встрече повторял старые позиции и старые возражения. На следующей стадии Громыко сварливо перечислял все те необоснованные требования, которые американцы выдвигали прежде. Затем он пускался в разглагольствования о терпеливости и великодушии его собственного правительства. Это была увертюра — по этой части он был подлинным виртуозом. Он полагался на нетерпеливость своего оппонента, а сам уступал лишь тогда, когда разочарованный партнер уже собирался встать, чтобы прервать переговоры.

По словам Киссинджера, переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость. Нельзя было ждать уступок до тех пор, пока советский партнер не убеждался сам и не убеждал своих московских начальников в том, что другая сторона исчерпала свою гибкость. Громыко часами мог выбивать из собеседника самые крохотные уступки. Ему почти всегда удавалось сделать так, чтобы за ним было последнее слово. Правда, Киссинджер ему не уступал, он тоже хотел, чтобы его слова завершали встречу, поэтому их беседа никак не могла закончиться.

Громыко, завершая беседу, говорил:

— Ну что же, я могу, вернувшись в Москву, доложить советскому руководству и лично Леониду Ильичу, что американская сторона считает…

И тут он начинал излагать американскую позицию, чуть-чуть приближая ее к своей, слегка играя словами. Неопытные собеседники не знали, что делать: Громыко вроде бы всего лишь повторял их слова, а в реальности слегка сдвигал их позицию. В следующий раз он продолжал давить дальше, отталкиваясь от уже достигнутого. Как писала одна британская газета, его манера вести переговоры напоминала бормашину: она была проникающей, непрерывной и болезненной.

Однако со временем эта тактика стала оборачиваться против самого Громыко. В конце концов иностранные дипломаты сообразили, что если проявить достаточную выдержку, то можно заставить самого Громыко идти на уступки. Если переговоры очень затягивались, тут уж Громыко торопился поскорее подписать соглашение. Его охватывало опасение, что в последний момент партнер сыграет с ним злую шутку и откажется от уже достигнутого, и тогда придется отвечать за провал переговоров.

Громыко пунктуально выполнял инструкции, которые фактически сам себе составлял — члены политбюро просто утверждали написанное министром. Но даже инструкция всегда предусматривала возможность уступки, компромисса, чтобы получить уступку взамен. А Громыко патологически не любил переходить на запасную позицию. Хотя, не выходя за рамки инструкции, он мог согласиться на некие уступки. Так всегда делается. Добрынин рассказывал, как он предлагал Громыко:

— Андрей Андреевич, используйте запасную позицию. Я чувствую, что Киссинджер на нее согласится.

— Чувствовать мало, вы можете мне гарантировать, что он согласится?

Он без нужды затягивал дело и упускал возможность заключить соглашение на выгодных условиях, терял удобный момент. В Вашингтоне появлялся новый президент, и приходилось подписывать соглашение на куда менее выгодных условиях.

Иногда министр напускал на себя суровость и бескомпромиссность, боясь, что товарищи по политбюро обвинят его в слабости по отношению к классовым врагам. Иногда он зарывался, обещал Брежневу, что добьется большего, чем мог. Тогда переговоры едва не срывались, и уже самому Громыко приходилось чем-то серьезно жертвовать. «Загнанный (часто самим собой) в угол, — пишет Фалин, — он не считал зазорным жертвовать капитальными ценностями».

Ему не хватало гибкости. Торговаться — это правильно, но надо знать меру. Погнавшись за мелочами, можно упустить главное.

После Киссинджера госсекретарем стал Сайрус Вэнс — до этого заместитель министра обороны, полномочный представитель по улаживанию внутренних и внешних кризисов в администрации президента Линдона Джонсона.

— Мне, — вспоминает Добрынин, — пришлось провести около восьмидесяти встреч по берлинским делам с госсекретарем Вэнсом. Каждый из нас упорно повторял одно и то же, как заезженная пластинка, потому что все аргументы были исчерпаны.

И Сайрус Вэнс как-то сказал:

— Давай сделаем так. Когда ты приходишь по берлинским делам, то говоришь, что начинаешь беседу, скажем, с вопроса, известного нам под номером пять. Я ссылаюсь на ответ номер восемь. После этого мы пьем виски и расходимся. Ты возвращаешься в посольство, все вопросы и ответы у тебя есть, и ты пишешь в Москву отчет о беседе, а я в том же духе докладываю президенту…

Вэнса считали чопорным, скучным, осторожным и мелочно пунктуальным. Но он был честным, опытным, быстро схватывал суть вопроса. Самого себя он называл настырным. Это было небесполезное качество в переговорах с Громыко. Вэнсу приходилось труднее, чем Громыко, который всю жизнь занимался одним делом и все держал в уме. Андрей Андреевич вообще ощущал свое превосходство над американскими дипломатами, которые каждые четыре года менялись; новой команде приходилось заново осваивать науку общения с русскими.

Андрей Андреевич прибыл в Вашингтон на встречу с Вэнсом с таким видом, словно его словарь целиком состоял лишь из производных от слова «нет», писал Строуб Тэлботт, который был журналистом, а потом сам стал дипломатом. Даже после ночи, проведенной в советском посольстве, где он отсыпался после долгого перелета, Громыко хмурился и сердился, взирая на все с неприязнью. Потом был обед, участники переговоров как бы забыли о разногласиях. Советский министр стал рассказывать о временах своей посольской работы в Вашингтоне и всем понравился. Как выразился один из присутствовавших на переговорах, «это был единственный раз, когда я увидел, что кислая складка у рта Громыко разгладилась».