— На вашей стороне, господин государственный секретарь, опыт, а на нашей стороне — правда.

Американцы этого никак не ожидали. Получилось, что последнее слово осталось за советским министром. Он изменил стиль и атмосферу переговоров: у нас с американцами множество проблем и противоречий, мы жестоко спорим и будем спорить, но почему мы должны вести себя как враги? И во время второй встречи с Шульцем советский министр сказал:

— Я намерен вести дело так, чтобы быть вам честным и надежным партнером, а при встречном желании — и другом.

Шульц, на которого эти слова произвели впечатление, встал и протянул ему руку.

При Шеварднадзе удалось преодолеть многолетнее недоверие между Советским Союзом и Соединенными Штатами, когда любой шаг партнера воспринимался как угроза, когда любые переговоры начинались с перечисления взаимных претензий и обвинений и иногда этим же заканчивались.

Отойти от этой линии оказалось непростым делом. Через год после прихода Горбачева к власти, в апреле 1986 года, на заседании политбюро рассматривался проект документа под названием «О политико-пропагандистских мероприятиях по противодействию антисоветской линии США». В нем предлагалось провести военно-морские маневры в Мексиканском заливе у берегов Северной Америки, практиковать «демонстративные действия с обозначением ударов по морским целям США силами ракетоносных средств, дальней авиации ВМФ СССР».

Эти предложения Горбачев вычеркнул, но говорил о том, что «в нашей пропаганде нужно использовать их болевые точки, разоблачать военно-промышленный комплекс, показывать, как они грабят мир… Пусть они нервничают, совершают ошибки».

Когда произошла катастрофа в Чернобыле 26 апреля 1986 года, иностранные послы, аккредитованные в Москве, оборвали телефоны Министерства иностранных дел. Дипломаты просили о немедленной встрече с министром: они говорили, что действуют по поручению своих правительств, которые требуют разъяснений по поводу радиоактивных элементов в атмосфере. Авария могла произойти только в Советском Союзе.

Но политбюро потребовало организовать идеологическое обеспечение «отпора провокационной пропагандистской шумихе, поднятой на Западе в связи с событиями на Чернобыльской атомной электростанции»…

Но от этих пагубных для репутации страны привычен постепенно избавлялись.

Американцы попали под обаяние Шеварднадзе.

— Шеварднадзе очень галантен, — рассказывал мне его помощник Сергей Тарасенко. — Его очень любили все девушки в госдепартаменте, все для него делали, потому что он был очень внимателен, целовал ручки, говорил комплименты.

Он любил изображать простачка, но на самом деле был наделен острой реакцией, которую обыкновенно скрывал. Однажды после переговоров с госсекретарем они вышли на улицу и пошли к машинам через коридор журналистов. Одна американская журналистка спросила его:

— Завтра выходной день, как вы намерены провести свободный день?

Шеварднадзе реагировал мгновенно:

— Какие у вас предложения?

Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать другу друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений — не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.

Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Щульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:

— Что будем делать, если американцы не согласятся?

Шеварднадзе ни секунды не сомневался:

— Уезжаем, и до свидания.

Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:

— У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.

И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.

Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными. В аэропорту или возле посольства его повсюду встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты — вернуть свободу их странам, евреи — разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль.

Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам и сказал:

— Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.

Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.

— Мидовец был приучен к другому, — рассказывал Сергей Тарасенко. — Приезжает в министерство американский посланник с каким-то делом. Я его встречаю и провожаю после переговоров. Прощаясь, он вдруг говорит: «Ах, я забыл передать важный документ» — и сует мне бумагу. А это список отказников, людей, которым отказано в выезде за границу. За них американцы хлопочут, но в советские времена с ними просто не разговаривали на эти темы и никакие списки не принимали, чтобы не давать повода для продолжения разговора. И если по неопытности берешь этот список, то рискуешь быть уволенным. Руки надо было за спину прятать и ни в коем случае не брать опасный документ.

А когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:

— Что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.

Шульц просто не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешения отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам — в основном чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.

Министр обратился к подчиненным с предложением: давайте вместе думать над новой концепцией внешней политики. В посольства были отправлены телеграммы: ждем свежих идей. И многие очень быстро откликнулись, вспоминает посол Владимир Петрович Ступишин. МИД начал борьбу с другими ведомствами за приведение законодательства в соответствие с Заключительным актом, подписанным в Хельсинки.

Шеварднадзе первым из отечественных министров иностранных дел решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.

Пока новый министр ездил по миру, встречался с президентами и главами правительств, утверждая новый стиль советской дипломатии, в Грузии разворачивались события, которые могли сломать его карьеру.

Горбачев для порядка спросил у Шеварднадзе, кого он рекомендует на пост первого секретаря ЦК в своей родной республике. Шеварднадзе назвал Тенгиза Николаевича Ментешашвили, который работал у него вторым секретарем в ЦК комсомола, потом первым секретарем Тбилисского горкома, а последние годы — в Москве секретарем Президиума Верховного Совета СССР. Но Горбачев поставил во главе республики более молодого секретаря ЦК Компартии Грузии по сельскому хозяйству Джумбера Ильича Патиашвили. Наверное, это была ошибка. Другой человек на этом посту, возможно, уберег бы республику от губительных катаклизмов…

Патиашвили, выпускник Грузинского сельскохозяйственного института, тоже был выдвиженцем Шеварднадзе. На одиннадцать лет моложе Эдуарда Амвросиевича, но прошел по тем же ступенькам комсомольско-партийной карьеры: возглавлял республиканский комсомол, стал первым секретарем Горийского райкома партии — на родине Сталина. В 1974 году Шеварднадзе сделал его секретарем ЦК Компартии Грузии.