Дорогая Маша, я бы просёк ситуацию раньше, будь повзрослее, чёрт, а я был всё-таки слишком мал, чтобы исполнить ведущую роль в обоюдных отношениях. Если бы ты знала, хотя где-то там — ты знаешь, забываешь, вспоминаешь… Если бы ты знала, сколько стоила мне любовь к тебе? Мой рассудок, если этот термин вообще применим ко мне, меркнет, когда я вижу твои изумрудные глаза, глядевшие в мои под стук пригородной электрички, когда ты поёшь песню про птицу, неловко усевшись на лакированной поверхности кресел вагона, согреваемых электропечами!

Наши взгляды встречаются, и у меня всё замирает от этого!

Сколько я мечтал о тебе.

Как я скрывал это, бежал от тебя, ты обижалась… Ты так и не поняла бы, чего нам не хватило, сойдись мы вместе.

Ты не вспомнишь и не простишь.

Два года разницы! Когда мне было 15, а тебе 17 — это слишком много, плюс к моему «секретному оружию» — о котором позже — всё это разъединяло нас, как океан — материки. Увы, твоя лучшая подружка уже занята маленьким иудой и уже не с тобой. Твой любимый слишком молод, и заведомо предал и тебя, и себя, сам терзаемый неясно какими демонами.

Маша, прости меня, прости за будущее, прости за своих детей, прости за своих внуков. Когда ты умрёшь — и вспомнишь, и поймёшь, и простишь. Но дай мне небо продержаться те жалкие годы, когда ты будешь уже не здесь, будешь брести туда, где нас ждут море, небо, солнце, чайки…

Что-то такое вспоминается или предвидится?

Ну ведь не псих же я, чтобы бороться, не предчувствуя победы?

Значит, строптивая Виктория когда-нибудь обручится со мной лавровым венком, но уже не в этот раз.

Это истерика. Прошу прощения. Не каждый день становишься богом, не каждый день проигрываешь вселенную. Я успокоюсь и завершу эту историю, как подобает — красиво и зрелищно. Итак, подведём итог: нас было пятеро подростков, и вокруг происходили странные события.

Но чего только не почудится в детстве?

Вера в чудеса и колдовство умирает с годами.

Звонок телефона был не только резким и противным в застывшей тишине, но и нежданным. Я подавил первый порыв снять трубку, только поднялся из-за стола и подошёл к столу, сопротивляясь желанию ответить. Я ждал звонка. Никто не знал, где я, некому было мне звонить. Только форс-мажор. Я боялся его и в него не верил, но в расчёте на него оказался здесь. Если бы произошло наихудшее, то это было бы, во-первых, моей виной, во-вторых, это было бы доказательством реальности бреда, который существовал, как я надеялся, только в моей голове, в-третьих, я боялся, что решился на свой эксперимент слишком поздно: тогда вместо неприятности, травмы, происшествия досадного, но могущего быть пережитым каждым из нас, случится катастрофа. Ещё боялся за себя, ведь это не они, а я остался в одиночестве, то есть, если для прочих с моим уходом вероятность беды просто повысилась, то для меня, бывшего один как перст, эта вероятность выросла впятеро!

В окне виднелся заснеженный двор с играющими детьми, людьми, собаками. Дальше пролегала дорога, где в обоих направлениях шуровали автомобили. Ещё дальше начинался лес, затаившийся в сугробах, да так и тянулся вплоть до самого горизонта.

Всё-таки облака в Ленинграде гораздо ниже, это давит и внушает большее беспокойство, чем пасмурное небо Москвы.

Телефон продолжал надрываться уже десятым звонком.

Замолчал.

Я облегчённо вздохнул, но рано: звонящий оказался настырным человеком.

Я не выдержал и снял трубку, хотя делать этого не следовало: квартира не моя, я её занимаю всего несколько дней и в конце недели съеду.

— Иван? — послышался знакомый голос, но это было так неожиданно, что я даже не узнал его, да и слышимость была никудышная.

— Хозяев нет дома, — по инерции ответил я, холодея.

— Иван, это Виктор!

— Витя?!

— Да, ты срочно должен вернуться, — жёстко приказал он.

— Откуда ты знаешь…

— Возвращайся, большего сказать не могу, — коротко ответил он.

— Какого чёрта…

— Вспомни свой сон, — еле послышалось.

— Виктор?

— Убирайся срочно оттуда! — выкрикнул он и замолк.

— Виктор!?

Короткие гудки брошенной трубки ошеломили меня больше, чем любой другой ответ Виктора, всегда такого вежливого и сдержанного, а слышать приказы с его стороны было вообще дико. Удивляло всё, начиная с того, что никто не знает, куда я поехал, и кончая упоминанием о сне. Я даже не сразу понял, что он имел в виду тот спор лет пять назад в Саянских горах. Надо же, он запомнил.

Я механически двинулся к шкафу, как обычно повинуясь интуиции, распахнул дверцы, что, конечно не слишком прилично в чужом доме, но…

Я угадал, там лежала початая наполовину пачка «Кэмэла», потакать вредным привычкам не следовало, но… Я выцепил сигарету, взял коробок спичек и, поставив замок на собачку, вышел на зябкую лестницу, закурил.

Виктор напомнил про тот глупый спор.

Нельзя сказать, что я часто вспоминал его, но те несколько раз, когда всё-таки вспоминал, удивлялся — и чем дальше, тем больше — зачем Витя поддержал меня тогда? Если бы это был любой другой человек, я бы решил, что это могло быть сделано только вопреки Александре. У него могли быть собственные счёты с нею, свои долги, которые он вернул, встав на мою сторону. Но Виктор? У него не было ни единого мотива тогда! Если только…

Если только ему самому не было подобных видений?

Сколько раз я мог выяснить это, но всё руки не доходили, а потом мы с Виктором никогда не были настолько близки. Вот с Олегом подобных недоговорённостей не возникло бы.

Я яростно курил, размышляя, и сигарета таяла на глазах.

Вдруг решение пришло само собой: вот и настал час разгадать ту загадку. Виктор сам затронул нужную струну, так необычно, но «имеем то, что есть», пусть даже придётся пожертвовать двумя лишними днями отдыха.

Я выбросил бычок щелчком пальцев прямо на кафель, подавляя неловкость и стыд, любуясь снопом искр, которыми окурок взорвался при ударе о пол. Я вернулся в квартиру, поднял трубку, намереваясь перезвонить Виктору в Москву, но гудков не последовало. Я изучил провод вплоть до телефонной розетки, вынул и воткнул на всякий случай вилку в розетку — ничего не поменялось. Связи не было.

Я повалился на диван и задумался, стараясь припомнить расписание поездов в Москву. Давно забытое или давно игнорируемое ощущение зловещего нарастало.

Порывы страха усилились настолько, что я всеми зубами интеллекта вцепился в реальность, лихорадочно ища нору, которая укроет и спасёт.

Помощи не было.

Я вскочил, оделся и пустился бегом по лестнице, не заботясь ни о том, чтобы навести порядок, ни даже чтобы черкнуть записку хозяевам. Даже ключи я бросил на столе, по-простому захлопнув дверь. Я стремглав бежал по лестнице, с досадой осознавая, что то, что выгнало меня прочь из Москвы, всё с большей силой преследует меня. Надежда найти покой вне дома оказалась неоправданной.

Вдруг я развернулся на сто восемьдесят градусов и вместо того, чтобы спускаться по лестнице, побежал вверх. Дыхание часто билось в груди, когда передо мной предстала уродливая лестница, узкая, похожая на насест, только из сваренных друг с другом стальных полос. Она вела к распахнутой дверце, откуда во мрак помещения врывался зимний день.

Я забрался по лестнице и вышел на крышу, щурясь и не понимая, что я здесь делаю?

Остановился, прислушался.

Злобная тишина, да удары крови в мозгу.

Прислушался ещё, когда сравнялось дыхание.

Слух перестроился, снизу послышались мирные крики детей, собачий лай, тарахтение автомобилей. Из дыры чердака доносились завывания лифтового двигателя.

Дом был из новых, и крыша представляла собой плоскость, залитую битумом, по периметру её окружал бортик-ступенька высотой около полуметра. Недавно её чистили.