— Молодец, догадался! — казалось, Маша не могла решить, что ей делать дальше.

— Я должен знать, что это за план, и кто его придумал, — потребовал я.

— Каждый выбирается, как может. И если ты, Ваня, думаешь, что один такой умный, то это далеко не так.

— Не хочешь обсуждать со мной, тогда посоветуйся с Виктором! — в отчаянье воскликнул я.

Маша истерично засмеялась, а у меня отлегло от сердца: значит, предательство даётся ей тяжело.

— Смеёшься? — изумился я.

— Можно я не буду тебе говорить? — наполовину шутливо попросила она. — Ты догадаешься позже. Просто не учитывай больше меня в своих уравнениях мироздания, ладно? Успокойся, моя затея тебе лично ничем не грозит. В крайнем случае пострадаю я одна.

— Ты не останешься?

Она замотала головой.

— Ты не боишься?

Она коротко кивнула, потом добавила:

— Боюсь, но не тебя.

— А зря, если уйдёшь, возможно, мне придётся позже тебя убить, — уже и не знаю, что это на меня нашло, но это было как откровение, никаких доводов для сказанного не имелось, интуиция подсказывала.

— Я знаю больше тебя, — был Машин ответ.

— Откуда? — вцепился я.

Маша встряхнула головой, недовольная собой: сказала лишнее?

Я несколько раз глубоко вздохнул, закрыл глаза, пытаясь сдержать и унять гнев и ярость, чтобы придать своим словам тихую мощь солнца на заре, грома вдалеке, вечной неотвратимости очереди мгновений одного за другим, тот знак могущества, который не требует демонстрации силы, а только её присутствия.

— Прощай, — торопливо бросила она, лихорадочно оглядываясь по сторонам.

Но я невозмутимо говорил.

— Правда, я мало знаю, но порой я обретаю способности, которых не объяснишь: словно я на доли долей секунды оказываюсь над пространством и временем и вижу мир с начала и до конца. Это происходит чаще и чаще. Могущество моё возрастает и, если сосредоточиться, — я сконцентрировал волю и отбросил тюрьму собственного "я" прочь, превращаясь из субъекта в объект, из актёра в зрителя, казалось, я поднимаю свой взгляд, годами направленный под ноги, вверх к бескрайнему небу бытия и небытия, мой голос превратился в шёпот, притягивающий Машу ко мне, чтобы лучше расслышать мою речь, я зашептал, — я вижу, я слышу, я знаю твои мысли…ты торопишься: ждут…нет…ждёт….он….всё идёт по плану… пока я не догадаюсь…оно приходит…он боялся…предупреждал — не слушать меня…бежать…бежать… я могу удержать тебя, Маша, подчинить твою волю… Сядь.

Она послушно села.

А её глаза зияли, как две чёрные-пречёрные бездны.

Я продолжал.

— Ты остаёшься.

— Я остаюсь, — механически повторила она.

— Ты подчинишься.

— Я подчинюсь, — согласилась она.

— Ты поверишь в меня.

— Я…

Прогремел телефонный звонок, я невольно отвлёкся.

Маша воспрянула и заехала локтем мне в солнечное сплетение. Я повалился на пол, а могущество схлынуло прочь, оставляя после себя бездну в душе и пропасть слабости и забытья. Телефонный звонок проводил меня в никуда…

…Не знаю, сколько длился тайм-аут, но, когда я открыл глаза, Маши уже и след простыл.

Она в сговоре не знаю с кем, Олег оказался прав.

Враг или друг этот некто?

Уж и не знаю.

Эх, кабы знать заранее о грядущем прозрении и силе и ею не пользоваться: теперь же Маша так напугана, что никогда не вернётся.

Я так ослабел, что даже мыслей, чтобы встать не возникало. Эйфория полной расслабленности пастью снежной пены бурлила внутри, омывая камень всепоглощающей воли ватными вихрями холода и покоя.

Мысли сами собой возникали и пропадали.

Телефон продолжал звонить.

Или звонил снова?

Я с ясностью осознал, что не добился бы от Маши того, чего хотел. Можно было её заставить сделать что угодно, но только не поверить. Вера — стремление, неподвластное убеждению, а, напротив, сугубо добровольное. Но можно было бы вынудить Машу раскрыть карты и предотвратить те глупости, которые она собиралась совершить.

Я проиграл, но и продвинулся на шаг вперёд.

Телефон продолжал звонить.

Я осторожно поднялся, сел на диван, дотянулся до трубки:

— Кто?

— Наконец-то, это я Олег, беда!

— Какая беда? — я затряс головой.

— Виктор исчез! — кричал Олег в трубку.

— Как исчез? Где исчез?

— Его нигде нет!

Я напряг память:

— Который час?

— Восемь без десяти.

— Восемь чего? — уточнил я, а за окном свирепствовал ливень в сумерках не то утра, не то вечера.

— Ты что! — кричал Олег в трубку, — нажрался, что ли? Вечера!

— Олег, приезжай немедленно, я… мы с Машей поссорились, она меня накаутировала и сбежала. Сам я вряд ли смогу по дождю, приезжай на машине, вместе подумаем, как поступить.

— Буду через час, жди, — он замолк, и я положил трубку.

На диване лежать было удобно, и я полностью расслабился, предвидя будущие напряжения и духа, и тела.

Меня ждал мой час.

Час отдыха.

Час слабости.

Час дождя.

Час беды.

Час победы.

Час ненависти.

Час любви.

Час сна.

Ощущение конца борьбы несло облегчение. Пусть даже мы снова проиграли, но усталость так сильна, что любое окончание воспринимается как передышка. В настоящем после того, как я остался один, не было никаких красок, одни голые ветви осенних деревьев, талый снег и парк. Остаётся только искать утешения в прошлом. Те две недели были оазисом в океане песков пустыни неотвратимости и безысходности. Пусть Маша притворялась, но как это было естественно, умело! Показное счастье было единственным моим счастьем в бутафорской реальности. Остаётся поблагодарить главного режиссёра хотя бы за это. Я вспоминал, как Маша ласково удивлялась:

— Ты в своей борьбе совершенно не заботишься о себе.

— Я моюсь, стригусь, занимаюсь спортом, — не понимал я.

— Глупенький, я о твоей душе.

— Я читаю, медитирую, духовно расту, я готов к бою и душой, и телом.

— И не об этом.

— Тогда о чём?

— О любви! Где это начало в тебе? Где ты его потерял? Забудь о безопасности, о смерти, о жизни, получи радость и счастье!

— Это напоминает слова Олега, — предостерегал я.

— Пусть! Когда пробьёт твой час, ты должен знать, что самое главное ты испытал, самое вечное изведал! — странно было слышать подобное от Маши.

— Почему ты думаешь, что я не изведал?

— Как мужчина — нет.

— Разве я могу ставить под угрозу нас, даже ради любви?

— Неужели ты не влюблялся? Неужели безрассудство не захватывало тебя ни разу? — дивилась она в ответ.

— А тебя? — настораживался я.

— Ах, вечно, ты настороже! Всегда трезв и натянут, как тетива. Ты струной поёшь и вибрируешь в урагане угрозы и уничтожения, будучи преградой этому ветру, этому потоку, разрезая его самим своим существом! Но ты ни разу не порхал в нём мотыльком и пёрышком, лёгким и поэтому неподвластным силе тяжести, податливым и поэтому неподвластным ветру, потому что летишь вместе с ним, и даже поэтому не чувствуя его! Чтобы победить, надо отказаться от борьбы! Надо не верить. Не ве-рить, — последнее слово она повторила по слогам, — а ты…

У неё не хватило слов.

— Скольких ты любил до меня? Двух? Трёх? Ради чего? Нет, не ради любви или новой жизни, а ради информации, и подкованности. Ты должен был знать, что такое любовь, для того, чтобы в решающий момент, никакая неожиданность не внесла возмущений в твой всемогущий дух и не поставила под угрозу победу.

— Что ты несёшь? Ты что, споришь?

— А что, нельзя? — я сидел в кресле, а она у меня в ногах на ковре, но как она умудрялась смотреть на меня свысока снизу-вверх… как ей это удавалось?

Я тогда пропускал мимо ушей её слова, не расслышав мотива радости, молодости и всеобщей беспредметной любви всего ко всему. Даром ли её окрестили Марией, как Богородицу? Может быть, это знак? Нынче я предчувствую её собственный путь, по которому она пошла. А если не она должна была поверить в меня, а я в неё? Я столько раз пытался! Столько тысячелетий! Что уже и не могу вспомнить, что было, что будет, а чего ещё не было? Не пробовал ли я этот путь?