Прежде чем взойти на Эверест, коим представлялся третий этаж, я дала себе передышку в несколько минут и немного поплакала возле почтовых ящиков. Здесь было тепло и не дуло. Где-то сбоку гремела музыка и слышались весёлые голоса. Рождество вокруг нас. А вокруг меня — лужица от стаявшего с сапог снега.

Прошли годы, прежде чем я оказалась перед дверью своей квартиры. Века отделяли меня от той Бет, что вышла из неё сегодня утром. На этом длинном пути я где-то потеряла и ту себя, что решила не сдаваться. Мне нужна была передышка хотя бы в пару тысячелетий, чтобы вернуть кого-нибудь из них. Больше всего мне хотелось оказаться по ту сторону двери. Войти и упасть. И полежать так немного, не переживая, что через меня будут перешагивать. Боб не в счёт.

Дрожащими руками я вставила ключ в замочную скважину. А в следующую секунду дверь широко распахнулась, и я оказалась лицом к лицу с Дэвидом.

— Где ты была?! — загремел он.

Мой мужчина был чертовски зол. По-настоящему, адски. От него исходили не волны, а целые цунами гнева. А я испытала такое сильное облегчение при виде его, что, то ли от этого облегчения, то ли от этих волн, но меня начало штормить. Чтобы не упасть, я ухватилась за дверной косяк и сконцентрировалась на грозном лице.

Суровые стальные глаза неотрывно смотрели в мои. Желваки ходили по щекам, обросшим тёмной дневной щетиной. Губы плотно сжаты, брови нахмурены. Он быстро и тяжело дышал, и крылья его прямого носа раздувались при каждом вдохе… В гневе Дэвид Рассел выглядел устрашающе. Но никогда я не любила его больше.

Неожиданно стало понятно, что именно я должна ему сказать. И совершенно всё равно что для этого не время и не место. И не ситуация. И, может быть, ему уже всё равно. Но они рвались из меня — эти три слова. Будто, если я не скажу их теперь, то не скажу никогда.

— Я тебя люблю.

— Ты хоть представляешь, что…

Дэвид сразу же заткнулся, когда увидел, как я потихоньку начала сползать по дверному косяку. Он подхватил меня под руки и довольно ощутимо встряхнул:

— Твою мать, Бет! Не смей отключаться.

Я лишь помотала головой. Нет, нет и нет. Это было бы слишком легко — отрубиться у него на руках. Видимо, своими мытарствами по ночному Нью-Йорку я выпросила у судьбы ещё один шанс и была более чем настроена им воспользоваться.

Дэвид крепко держал меня под лопатками. Я очень сильно захотела до него дотронуться, но моя отяжелевшая рука не поднялась выше его живота. Я схватилась за его ремень, и не для того, чтобы удержаться. Важнее было удержать его.

— Я тебя люблю, — повторила я и счастливо улыбнулась.

— Ты пьяна? — Похоже, улыбка была лишней. — Алкоголем вроде не пахнет. Где ты была, чёрт тебя дери?!

— Шла домой.

— С самого аэропорта?

Я по-идиотски хихикнула.

— Может да, а может и нет.

— Элизабет! — рявкнул он.

— Но я же дошла.

Дэвид вдруг подобрался и внимательно начал меня осматривать. Теперь он видел всё: и красные глаза, и посиневшие губы, и лихорадочный румянец, проступающий на бледных щеках.

— Да ты вся окоченела!

— Есть немного.

А дальше всё завертелось каруселью. Меня раздевали, растирали, куда-то несли, что-то вливали в рот. Я снова плакала, теперь уже от настоящей боли, что пронзила тело, когда Дэвид погрузил меня в тёплую ванну. Где-то на периферии всего этого светопреставления истошно орал Боб.

— И всё-таки ты меня любишь, вредная ты морда, — удовлетворённо кивала я.

— Знаешь, я бы всё-таки предпочёл, чтобы ты звала меня по имени.

Я лежала в нашей кровати: в свитере, спортивных штанах Дэвида и тёплых носках. Боб расположился в моих ногах и с нетерпением поглядывал на дверь ванной, за которой слышался шум бегущей воды.

Мы не улетели в Аспен. Но мы были вместе. Всего за несколько часов я потеряла и обрела Дэвида снова. Завтра мы будем разбираться, почему так произошло. Это была самая длинная рождественская ночь в моей жизни. И я очень хотела, чтобы она побыстрей закончилась. И закончилась правильно.

Шум воды стих. Я замерла, прислушиваясь к тому, что будет дальше. Вот открылась дверь. Щёлкнул выключатель. Босые ноги прошлёпали к кровати. Следующие несколько секунд ничего не происходило. Темнота и тишина. Неизвестность, в которой от меня ничего не зависело. Я зажмурилась и мысленно начала молиться: «Пожалуйста, пожалуйста! Пожалуйста!!!»

Матрас прогнулся там, где всегда. Боб лениво мякнул, когда ноги Дэвида задели его.

— Не бухти, — буркнул он.

Я снова замерла. Очень хотелось повернуться к Дэвиду. Просто до смерти хотелось. Но я боялась пошевельнуться, боялась даже дышать. Боялась сделать что-то неправильно и спугнуть его.

— Подвигай ногами, что ли, чтобы я понял, что ты не задохнулась.

Сдавленно хихикнув, я выполнила его просьбу.

— Спасибо.

Мы снова лежали в тишине каждый на своей половине кровати. Вроде и близко, но в то же время, далеко. Но для меня теперь понятие далекости было относительно. Дэвид был рядом. На сегодняшний момент этого даже больше, чем достаточно.

— Знаешь, что самое гадское в этой истории? — спросил он.

— Догадываюсь, — просипела я в темноту.

— Вряд ли.

Дэвид тяжело вздохнул и после сделал совершенно невероятную вещь: перевернувшись, он подтащил меня к себе вместе с одеялом, в которое я была закутана. Привычно он протолкнул под меня свою руку и упёрся подбородком в мою макушку.

— Что бы я ни услышала, мне это вряд ли понравится. Может, скажешь об этом завтра?

Я попросила об этом без всякой надежды на успех. И тем сильнее удивилась, когда Дэвид согласился.

— Хорошо. Теперь спи.

— Ты тоже.

— Постараюсь.

— Обещай, что не уйдёшь утром.

— Обещаю. Спи.

— Я люблю тебя.

— Это и есть самое гадское.

— Оу! Знаешь, это больно.

— Не то, что ты меня любишь, а то, что говоришь это сейчас.

— Значит, я опоздала?

Никогда не замечала за ним склонности к мелодраматизму, поэтому каждая секунда, в которой Дэвид не отвечал, далась мне очень тяжело. Я пообещала себе досчитать до десяти, а потом…

— Скажем так: ты успела вскочить на подножку уходящего поезда.

Прозвучало, конечно, не очень. Но, успела, значит успела. А куда направлялся этот поезд мы выясним завтра…

Мне снилась Долина Смерти. На сколько хватает взгляда — лишь потрескавшаяся, похожая на чешуйки отмершей кожи земля. Глазам больно от яркого света, но я пытаюсь рассмотреть плывущие над горизонтом далёкие горы. Жарко, как аду. Я начинаю раздеваться, вытряхивая себя из джинсов, стягивая через голову свитер…

Одежды много, и я потею ещё больше, сражаясь с ней.

— Давай помогу.

Давай.

Я послушно поднимаю руки, и свитер быстро соскальзывает с меня. С джинсами так же. Я остаюсь в одних трусиках, которые тоже хорошо бы снять, потому что и они промокли. Но оказаться посреди пустыни совсем нагишом не хочется. Есть риск получить ожоги, впрочем, пусть лучше они, чем жалящее изнутри тепло. Становится легче. Но ненадолго. Солнце стремительно уходит за горизонт, и на пустыню опускается ночь. Она светлая. Чешуйки земли, словно светлячки, напитались солнечным светом и теперь сияют. Гор не видно. Зато видно небо с мириадами звёзд. Ощущение, будто ты находишься в открытом космосе — непостижимом, далеком. Низвергающем тебя до уровня атома. Холодном…

Я начинаю дрожать и пытаюсь нащупать вокруг себя ранее сброшенную одежду.

— Иди ко мне.

Не думаю, что одежда умеет разговаривать, но выбирать не из чего. Я в пустыне и мне холодно. Поэтому поспешно шагаю вперёд и оказываюсь в плотном потоке тёплого воздуха. Эта плотность очень приятна, и я расслабляюсь.

Так происходит несколько раз. Как при ускоренной съёмке фильмов канала «Дискавери». Это выматывает. Я сильно устаю, но послушно выполняю требования: шагаю из тепла в холод и обратно. И кажется мне, что я навеки обречена на это хождение…