Послышался смех и ободряющие возгласы.

— Ты сражаешься ради любви, а не только из-за ненависти? — уточнил Аэций.

— Я сражаюсь ради простой и мирной жизни. Вот что движет мной.

Теодорих на мгновение привстал с места.

— Как и все мы! — басовито прогремел он — Пусть этот малый поскачет с нами и отомстит за его женщину. А я отомщу за мою дочь! Пусть он поскачет со мной!

— За наших женщин! — воскликнули полководцы.

Аэций поднял руки, давая знак успокоиться.

— Нет, Теодорих. Думаю, ему лучше будет сражаться в легионах, — с улыбкой сказал он. — Ионас борется за себя, но что-то подсказывает мне, что Алабанда был послан к нам по другим причинам, и мы ещё не знаем, каким полезным для всех он может стать.

За сто миль к востоку от Аурелии огромный состав гуннских повозок сделал остановку на два дня. Илана не знала, что это значило. Солнце было близко к своему летнему зениту, а над жаркими полями висела дымка от пыли, поднятой бессчётными тысячами лошадей и угнанного скота. Она тянулась над всей обширной Каталаунской[71] равниной в Галлии.

Илана никогда не думала, что мир столь велик, и ощутила его бескрайние просторы, лишь когда её повезли в загоне, точно дикого зверя. Теперь она гадала, не добрались ли гунны до конца обитаемых земель. Город Августобона, который его не столь давние обитатели называли Труа, как сказал ей возница, находился на юге. А Дурокаталауни, который франки именовали Шалоном, — на севере. Или, вернее, там эти города находились прежде. Сейчас места их существования обозначали лишь клубы дыма.

Возницу звали Аликсом, он лишился половины ноги в битве с византийскими римлянами и ныне зарабатывал себе на хлеб, став погонщиком военного обоза кагана, состоявшего из награбленных трофеев, жён и рабов. За тысячу миль пути его отношение к приговорённым убийцам в клетках сильно изменилось и первоначальное презрение уступило место едва ли не жалости. Илана покрылась синяками от постоянной тряски, загрубела от грязи и пыли, скопившейся в её пристанище за недели пути, и похудела, питаясь объедками. Её руки и ноги плохо сгибались от долгого пребывания взаперти. Она мало говорила и просто следила за тем, как они ехали по берегу знаменитого Рейна, текущего среди лесистых гор, а миновав его, очутились в открытой равнинной местности, напоминавшей Хунугури. Только когда они остановились, у неё появился некий смутный интерес к происходящему. Неужели Аттила выбрал наконец место для стоянки и военного лагеря? Удалось ли Ионасу и Зерко убежать подальше от гуннов? И не подъехали ли варвары к берегам сказочного океана?

Наверное, нет, ответил ей Алике. Им ещё предстоит решающая битва, и гунны передохнут здесь, чтобы собраться с силами.

Это были интригующие новости.

Илана думала, что ей суждено судьбой беспомощно продвигаться к западу в трясущейся повозке. Но вслед за её обозом на равнине остановились десятки других повозок и образовали огромный лагерь, окруживший второй, армейский, ещё более длинный. Полки гуннов начали собираться. Что-то явно замедлило темп их вторжения.

Затем прибыл сам Аттила с грозной когортой полководцев.

Как и всегда, его приезд сопровождал всплеск эмоций. Полководец пронёсся, словно ветер, мимо выстроенных войск — от одного крыла к другому; отправил назад бесконечный поток награбленных сокровищ: продовольствие, кувшины с вином, захваченные у врага знамёна, церковную утварь, похищенных женщин, потрясённых рабов, а ещё уши, носы, пальцы и мужские члены самых именитых врагов. Ведь он был Бичом Божьим, карающим мир за его грехи! Он играл эту роль, как опытный актёр. Аттила мог смеяться, когда его воины резали и рубили на куски противников, и плакать над единственным погибшим гунном. Он мог столь гневно навязывать свою волю командирам полков, что глаза у него чуть ли не выкатывались из орбит, а из носа шла кровь. Теперь он узнал, что Аэций двинулся с войсками освобождать Аурелию, и выбрал эту открытую, удобную для всадников равнину для решающего сражения. Итак, римляне собрали силы, убедив даже колебавшихся вестготов. Тогда и он тоже соберёт громадную, невиданную ранее армию! Всё решится в один великий и кровавый день, и, когда битва закончится, он будет либо мёртвым, либо королём мира.

Никогда прежде Аттила не чувствовал такого воодушевления.

И никогда прежде его предвидения не были столь мрачными, а готовность поверить в худшее — столь сильной.

В эту ночь гунны разожгли тысячи походных костров, и их свет отразился в бесконечном небесном зеркале. Аттила отказался от большинства поданных блюд, угрюмо пил, а затем вдруг послал за Иланой.

— Вымойте девушку, оденьте её и сделайте из неё красавицу. А потом приведите её ко мне.

Она появилась у Аттилы в полночь. Её волосы завились после купания, и тёмные пряди переливались, как омытые волнами прибрежные камни в лунную ночь. На неё надели красное шёлковое платье с парчовыми серебряными нашивками, похищенное у римлян, а на шее у Планы висела золотая цепочка, украшенная рубинами. Самый крупный рубин размером с козий глаз покоился в ямке между ключицами. На ноги девушке надели серебряные сандалии, на каждый палец — по кольцу убитых гуннами римских матрон, а в уши вдели тяжёлые серьги. Плана даже не могла ничего возразить, поскольку ей пригрозили, что тут же казнят её в случае неповиновения. Ей подвели глаза копотью от ламп и подкрасили губы алой охрой. Кожу протёрли и увлажнили богатой ланолином овечьей шерстью, а дыхание Планы очистилось, когда она пожевала листья мяты. Женщина, целыми часами сидевшая на корточках в клетке, точно зверь, теперь стояла, оцепеневшая как ребёнок, в новой красивой одежде. Она не выбирала её — платья и украшения были ей навязаны, подобно навязанной ей страшной форме плена. И то и другое казалось ей в равной мере унизительным.

— Опустись на колени перед твоим каганом, — приказал Аттила.

Илана закрыла глаза, и её щёки раскраснелись от гнева, когда она это сделала. А если бы отказалась, её бы мгновенно сбили с ног стражники Аттилы. Она краем глаза оглядела убранство шатра, надеясь найти хоть какое-нибудь оружие, пусть даже маленький нож. Илана понимала, что не сможет сейчас убить Аттилу, и не питала на этот счёт никаких иллюзий. Она знала, что Аттила или его стражники убьют её, если она попытается поднять руку на кагана. И тогда она станет свободной — если ей хватит храбрости. Однако она не заметила в шатре ничего, с чем можно было бы напасть на Аттилу.

— Вероятно, ты удивлена тем, что я привёл тебя сюда?

Она посмотрела на него.

— В ваш шатёр или в Галлию?

— Я мог бы тысячу раз отдать приказ о твоей казни, мучительной казни, и всё же оставил тебя в живых, — проговорил Аттила. — Мне было забавно наблюдать, как молодой Скилла стремится уничтожить всё, что я ненавижу. Мне постоянно сообщают, что он сражается, словно лев, лишь бы завоевать моё расположение и вновь очутиться рядом с тобой. Я помню об этом и остерегаюсь алчности и похоти, ибо они переменчивы, как погода, и столь же необъяснимы. Вот почему я ем с деревянного блюда, сплю на шкурах и выплёвываю мягкий хлеб, предпочитая ему мясо и хрящи. Когда ты желаешь слишком многого, то рискуешь потерять всё.

Илана всё же решила вставить слово:

— Если человек боится надеяться, значит, он трус.

Аттила нахмурился.

— Я ничего не боюсь, кроме глупости тех, с кем должен иметь дело. Я знаю, что ты мечтаешь о невозможном, недосягаемом, о том, что навсегда осталось в прошлом. А ведь гунн Скилла мог сделать тебя принцессой, а римлянин Ионас загнал тебя в клетку.

Она круто повернулась на каблуках — ни одежда, ни убранство шатра больше не стесняли её.

— Это ваша клетка, каган. И я понимаю, вы можете сейчас залить мне глотку свинцом. Так почему же вы привезли меня сюда?

Он откинулся на походном стуле, лениво наслаждаясь своей властью, и проговорил: