— Нам не на что надеяться. До сих пор он всегда побеждал. Ни одного поражения.

— Только бы успеть предупредить Аэция. Тогда нашествие гуннов можно будет остановить, мой юный римский друг. А Запад соберётся с силами и выступит против Аттилы.

— Но кому удастся это сделать?

Зерко улыбнулся мне, совсем как сирийский торговец коврами.

— Тебе. У Иланы есть план.

За свою короткую жизнь я совершил уже два по-настоящему глупых поступка. Во-первых, наивно согласился стать посольским писцом и переводчиком, отправившись ко двору Аттилы. Во-вторых, столь же наивно согласился с отчаянным планом Иланы и Зерко не просто бежать из Хунугури, но и взять в свои руки историю, предопределив ход её событий.

Лишь надежда на близость с Иланой, на наш будущий союз заставила меня рискнуть. Наша дилемма была ясна. Я не собирался состязаться в солдатских доблестях со Скиллой, сражаясь в армии Аттилы и отвоёвывая для себя Илану, или же вновь устраивать с ним поединок. Однако возможность побега во время стравы оказалась упущена, а иного шанса могло и не представиться... если только мы не создадим его сами. Конечно, Плана была во многом виновата или растерялась, и всё же я вовсе не желал оставлять её во владениях Аттилы. Именно у неё родился восхитительно безрассудный план, до того безумный, что Зерко сразу назвал его гениальным. Он сказал, что для его успеха необходим лишь я. Рассчитывать на его успех не приходилось, но рабское положение и незажившие раны побуждали меня действовать. Я опасался, что Аттила вспомнит своё обещание и меня ждёт мучительная смерть. Естественно, мне не терпелось убежать из лагеря — я слишком долго протомился в этом чистилище, но в нём мы встретились с Иланой, и меня поглотила страсть к такой же гордой и бесправной узнице, такой же римлянке, как я сам. Это и оказалось определяющим, хотя я мечтал и о её гибком теле. Оно постоянно возникало перед моим мысленным взором. Что такое любовь? Настоящее сумасшествие, готовность бросить вызов любым опасностям, пусть даже иллюзорным. И чем так привлекла меня Илана? Почему я ни на минуту не мог о ней забыть? Мы виделись украдкой, обменивались парой фраз, мы почти ничего не знали друг о друге. Однако она притягивала меня к себе как магнит, и чувства к далёкой Оливии казались теперь по-детски наивными. Ради Иланы я был готов убить кого угодно.

Она предложила мне тайком пробраться на кухню в покоях Аттилы, а Юлия придумала, как это можно сделать. Меня принесут туда в глиняной амфоре, где хранилось награбленное вино.

— Вспомни, как Клеопатру принесли к Цезарю завёрнутой в ковёр. Вот и с тобой поступят таким же образом, — рассудила она.

— За исключением того, что египетская царица осталась сухой и её, несомненно, было легче нести, — съязвил её муж-карлик.

Я решил, что в простоте этого замысла есть своя прелесть, и, хотя ещё не был толком знаком с Юлией, отдал должное её практическому уму. Она относилась к разряду спокойных, мягких женщин, словно благословлённых свыше. Подобные люди обычно находят выход из самых сложных ситуаций, а не мечтают о несбыточном. Вот почему Юлия была счастлива со своим странным супругом. Куда счастливее сотен королей с тысячью жён.

Брак с карликом стал для неё способом избавления от рабства, однако жена шута вряд ли могла считаться всеми уважаемой, респектабельной особой. Их взаимное отчаяние и породило необычную, трогательную привязанность супругов. Эта форма любви чем-то напоминала моё отношение к Илане. Зерко с обожанием воспринял бы преданность любой, даже самой заурядной и некрасивой женщины. Однако Юлия была не просто хороша собой, а добродушна, сообразительна и предприимчива. Её верности крохотному мужу могли бы позавидовать многие мужчины. Она ухватилась за шутливое предложение Бледы, и семейная жизнь с Зерко стала образцом партнёрства и понимания. Юлия сумела оценить не только ум карлика и его стремление выжить, но и добровольное возвращение мужа к гуннам. Он не желал расставаться с ней и согласился на унизительные условия полуплена ради своей любимой жены. И его любовь не осталась безответной: она тоже полюбила карлика. Я не мог представить себе их сексуальную связь, но видел, как они целовались, и по вечерам Зерко свёртывался клубочком у неё на коленях, как довольный котёнок.

Странно, кому мы порой завидуем.

Итак, Юлия отправилась к мусорной яме у подножия холма, где распинали преступников, и отыскала там разбитую пополам глиняную амфору. Этот кувшин расширялся книзу, точно женские бёдра, и сужался кверху, как изящная шея. У него были две ручки по краям, а длина составляла две трети человеческого роста. Жене Зерко пришлось сходить за ним дважды, тайком, безлунными ночами, под заливистый собачий лай, и каждый раз она приносила в хижину по расколотой половине. Глина пропахла виноградом. Я, подобно Зерко, свернулся клубочком, чтобы разместиться в этом кувшине, как цыплёнок в яйце.

— Твои раны будут болеть, — предупредила она, — но от боли ты не уснёшь.

— А как же я из него выберусь?

— Мы дадим тебе короткий римский меч, и с его помощью ты проложишь себе путь.

— Ну а если они откроют кувшин, прежде чем я смогу скрыться?

— Я запечатаю его горлышко слоями воска и соломы и налью между ними немного вина, — пояснила она. — Мы просверлим внизу маленькую дырку, чтобы ты смог дышать, и прикроем тебя соломой.

Зерко радостно пробежал по хижине.

— Ну скажи, что она у меня умница!

Я поглядел на две расколотые части.

— Но ведь кувшин разбит, Юлия.

— Мы смажем края дёгтем и соединим их, склеив пылью от глины. Слуги приносят провизию по ночам, чтобы не мешать толпе собираться днём во внутреннем дворе и выслушивать приговоры Аттилы. Будет темно. Мы принесём тебя на винный склад, там кувшин погрузят в повозку, и ты сам не заметишь, как очутишься на кухне кагана.

Зерко хихикнул.

— Юлия, моя муза. Ей не в тягость любая обуза.

Я разрешил им заключить меня в грязные объятия кувшина, половинки которого склеили дёгтем и присыпали пылью со двора. Последовав указаниям Юлии, я укрепил внутренний шов куском верёвки. Она тоже была смазана дёгтем. Меня словно замуровали или возвратили в утробу матери, где я развивался, как зародыш. Я перестал ориентироваться и с трудом сдержал подступившую тошноту. Вскоре мне стало жарко, я начал задыхаться и от нехватки воздуха впал в забытье, снова очнувшись от резкого толчка, когда кувшин подняли и поставили в гуннскую повозку. Послышался звук хлыста, и повозка тронулась в путь.

Примерно через полчаса меня выгрузили во владениях Аттилы. Гортанные голоса что-то выкрикнули, а потом всё стихло. Должно быть, я попал туда глухой ночью, когда слуги крепко спали. Я вспомнил советы Юлии и воспользовался остриём меча, чтобы пробиться к запечатанному горлышку кувшина. На голову мне полились капли вина. Вонь чувствовалась здесь ещё сильнее, но от проникших в амфору струек воздуха у меня прибавилось сил. В помещении было темно, и я не услышал ничьих голосов. Судя по всему, на кухне было пусто. Затем я разрезал клейкую почерневшую верёвку, ослабив узлы у запечатанного горлышка, набрался храбрости, подтянулся и с силой оттолкнул обе половинки кувшина, словно скорлупу. Так я вылез наружу как вылупившийся цыплёнок и прополз мимо других кувшинов. У меня страшно разболелись раны и заныли мускулы.

Я спрыгнул на грязный пол кладовой и прислушался. Никого. Стражи Аттилы охраняли подступы к его дворцу, а не кухню.

Пришло время отыскать Илану и осуществить её безумный план спасения Рима и нашего побега.

Бараки рабов тянулись двумя линиями во внутреннем дворе владений Аттилы. Зерко напомнил мне, что женские бараки размещались на восточной стороне. Это значило, что их окна и двери выходили на запад и пленницам хватало света с утра до позднего вечера, чтобы ткать, плести корзины, чесать пряжу, вышивать, шить и полировать предметы роскоши своих гуннских хозяек. Конечно, каган отбирал самых молодых и красивых служанок. Их приятно было показывать гостям, и те, в свою очередь, любовались девушками и сплетничали о них. Аттила держал пленниц для работы и украшения своего дворца, а не для секса — он спал лишь с теми, на ком женился, во избежание политических осложнений с незаконными наследниками. Многие его браки — женитьба на Керке была первым и главным из них — заключались ради союзов, а не любви. Служанки также являлись ценным товаром. Через год или два службы у Аттилы их стоимость возрастала, и он продавал их гуннской знати, когда они ещё находились в расцвете красоты. Полученные за них деньги шли на нужды армии.