– Признавайтесь, над чем работали, – настаивал сыщик Нышпорка.
– Над фотосерией «Ню и ню!», то есть серией снимков обнажённой натуры, – буркнул невесёлый фотохудожник и смахнул рукавом скупую мужскую соплю.
– Обнажённая натура – это Небижчик? – уточнил Солопий Охримович.
– А кто же. Илья Григорьевич. Он был лучшей моей фотомоделью, понимаете. – Сидоров смахнул вторую предательскую каплю. – Теперь уже никогда, понимаете, ни-ког-да…
– Плюньте, – сказал дворник.
– Вам легко говорить! А где я возьму другого такого натурщика! Это ж был виртуоз! Маэстро! Живой классик позирования!
– Плюньте, повторяю. Вот в эту пробирку, – настаивал Нышпорка, достав из кармана стекляшки.
– Зачем?
– Нам нужен образец вашей слюны.
– Вы меня в чём-то подозреваете?
– Ни в чём, абсолютно ни в чём. Кроме разве только зверского убийства. И вы, граждане Иванов и Петров, тоже плюньте в пробирки.
Служители муз пустили ротовую влагу в три стекляшки.
Солопий Охримович, закупорив оные сосудики, протянул их инспектору Полуящикову со словами:
– Пусть в лаборатории сравнят эти слюни со слюной на перегрызенной верёвке.
– Гениально! – восхитился Захар Захарович.
– А вы подробно изложите, – вновь повернулся дворник Нышпорка к трём так называемым жрецам искусства, – что тут происходило от момента, когда натурщик пошёл в ванную, до момента, когда вы позвонили в милицию.
– Ну, Илья Григорьевич пошёл в ванную ополоснуться, поскольку, работая писающим мальчиком, так сказать, он вспотел от работы. А мы втроём вышли на балкон покурить и потрепаться, – начал рассказывать «жрец» Петров. – Прошёл час, а Илья Григорьевич из ванной всё не выходит и не выходит. Мы его позвали, а он – ни гу-гу. Тогда мы поняли, что с ним что-то случилось, ворвались в ванную и увидели его в воде с топором в затылке и петлёй на шее. Он уже был мёртв. Вот тогда мы сразу и позвонили…
– На двери ванной с внутренней стороны сломана задвижка. Это вы её, или она уже была…
– Это нам пришлось сломать, дверь же была заперта изнутри.
– Во время перекура вы слышали какой-нибудь шум?
– Сначала из ванной слышалось плескание воды и пение Ильи Григорьевича, – припоминал скульптор Петров, сверкая сквозь ус металлическим зубом.
– Он пел: «В траве сидел кузнечик совсем как огуречик…» – уточнил фотограф Сидоров и смахнул рукавом ещё одну скупую мужскую каплю из носа.
– А минут через пять эти звуки прекратились, и до тех пор, пока мы выломали дверь, всё было тихо, если не считать нашего разговора, – смущённо добавил живописец Иванов, теребя присохший к бороде тюбик.
– Все соседи часа два назад услышали шум в этой квартире, – сказал дворник Нышпорка.
– Лично я никакого шума не слышал, – пожал плечами Иванов.
– И я шума не слышал, – подтвердил Петров.
– И я, – поддакнул Сидоров. – Я ещё подумал: как это Илья Григорьевич мог так беззвучно сорваться с верёвки и плюхнуться в ванну? Ни стука, ни плеска, ни стона…
Нышпорка с Полуящиковым вышли на балкон, где действительно имелись пепел и окурки сигарет в импортной консервной банке из-под тушёнки из корейской собаки.
– Обрати внимание, Захар, что с балкона не видна дверь ванной, так что если в ванную входить или из неё выходить, стоящие на балконе этого не увидят, – заметил детектив-любитель.
– Но если кто-то вошёл в ванную и убил натурщика, пока художники тут курили, то как же убийца мог выйти, если дверь осталась запертой изнутри? Не мог же покойник её запереть после ухода убийцы! – выразил сомнение детектив-профессионал.
– Это вопрос, – согласился Солопий Охримович.
– А может, всё же самоубийство? – с надеждой спросил Захар Захарович.
– Впрочем, о том, что дверь была заперта изнутри, мы знаем только со слов художников. Если это они укокошили натурщика, то и задвижку на двери сломали специально для того, чтобы ввести следствие в заблуждение, – изрыгнул версию Нышпорка, шевеля ноздрю мизинцем.
– Но если бы они его укокошили и инсценировали самоубийство, то уверяли бы нас, что слышали, как натурщик покончил с собой, как сорвался с верёвки и плюхнулся в воду, как сверху грохнулся топор. Зачем же им говорить, что таких звуков не было, если это противоречит версии о самоубийстве. Нелогично, – сказал инспектор уголовного розыска.
– Да, нелогично, – согласился дворник.
Они вернулись к художникам.
– Скажите, служители муз, а какое у натурщика было настроение? Он был в депрессии? – спросил Нышпорка.
– Наоборот! – воскликнул Петров, сверкнув сквозь ус зубом. – Илья Григорьевич был сегодня жизнерадостный, весёлый. Всё время шутил.
– Анекдоты рассказывал! И про Вовочку, и про Штирлица, и про Вини Пуха с Пятачком, и про Василия Ивановича с Петькой, – уточнил Иванов, теребя кисточку, присохшую к воротнику.
– Мне особенно запомнился тот, где Пятачок с красным флагом бегает туда-сюда под большим-пребольшим дубом и поёт: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка…», а летящий на воздушном шарике Вини Пух ему сверху кричит: «Эй, Пятачок, по-моему, пчёлы всё равно не верят, что я паровоз». Я так смеялся! – всхлипывая, вспомнил Сидоров и смахнул скупую мужскую каплю.
– Илья Григорьевич завтра должен был получить гонорар за написанную им монографию о философии эпикурейцев, вот он и радовался, – пояснил Петров, продолжая блистать коронкой сквозь ус. – Не было у него ни депрессии, ни даже намёка на плохое настроение! Ума не приложу – с чего это он наложил на себя руки!
Нышпорка с Полуящиковым переглянулись и дуэтом подумали, что если бы художники укокошили натурщика и инсценировали самоубийство, то уверяли бы, что он был в депрессии и не хотел жить. Хотя, как знать…
– Я бы хотел допросить вас троих по отдельности, – произнёс дворник. – Давайте, начнём с вас, Иванов. Давайте, уединимся с вами… эээ… ну, хотя бы вот на балконе же.
И Солопий Охримович вновь пошествовал на балкон, а за ним, стуча об паркет рамой, присохшей к подошве, потопал живописец.
– Скажу вам, гражданин Иванов, прямо, не в бровь, а в ухо, что у меня есть основания полагать, что кончина натурщика – это убийство, а не самоубийство, – сказал там в ухо Вольфгангу Ходжибердыевичу Солопий Охримович, – и что этот благородный посту… тьфу… и что это злодейство совершил либо кто-то из вас троих, либо кто-то четвёртый, заходивший в квартиру, пока вы перекуривали на балконе. Признайтесь честно, отлучался ли кто-нибудь из вас троих с этого балкона во время перекура?
– Отлучались, – признался живописец, почёсывая ногтями тюбик на затылке. – Сперва мне приспичило по-маленькому, я сходил в туалет, помочился. Через несколько минут Сидоров отлучился на кухню, чтобы, как он сказал, запить таблетку от насморка. А ещё через несколько минут Петров отлучился в коридор, чтобы, как он сказал, позвонить по телефону жене.
– А как вы думаете – кому выгодна смерть Небижчика?
– Ну, не знаю… А! Небижчик как-то говорил, что у него есть мерзкий сосед, вот, сверху, как раз над ним, – живописец указал испачканным краской ногтем вверх – на балкон Нышпорки. – Такая, говорил, сволочь! Этот гадский сосед ему и квартиру заливал, и поджигал, и под дверью гадил, и собачку убил, и газеты в ящике палил, и спать не давал, устраивая по ночам грохот, и прочие всякие пакости… Они ненавидели друг друга. Вот я и ду…
– Нет-нет-нет, – перебил Солопий Нышпорка, – это не то… Это… Кхе… Ну… Гм… Это… Эээ… А другие?
– Ну, не знаю… Разве только… Нет, не уверен…
– Давайте, давайте, выкладывайте.
– Сидоров – родственник Небижчика. Единственный родственник, насколько я знаю. И единственный наследник, в случае, если Небижчик… Ну, вы меня понимаете. А Небижчик, хоть и живёт, как видите, скромно… жил… человек не бедный. Говорят, он в карты много навыигрывал и у него на сберкнижке… Ну, вы меня понимаете.
– Спасибо за важную информацию, – поблагодарил живописца дворник и, отправив его с балкона (конечно, не вниз, а обратно в квартиру), крикнул: – Следующий! Сидоров!
