– А при чём тут я?

– Ну, ты же и есть его сосед сверху. Он жил как раз под тобой.

– А. Небижчик?! Илья Григорьевич?! Тот самый сукин сын, что выбил мне зуб за то, что я, забыв закрутить краны, залил ему квартиру! Тот самый мерзавец, что чуть не сломал мне ребро за то, что я нечаянно уронил окурок на его балкон, отчего выгорела половина его квартиры! Тот самый гад, что чуть не задушил меня за то, что я без злого умысла умертвил совком его собачку! Тот самый подлец, что разодрал на мне одежду за то, что я несколько раз по рассеянности поджигал газеты в его почтовом ящике! Тот самый негодяй, что вымазал мне физиономию экскрементами за то, что я случайно испражнился у его двери! Тот самый паразит, что грозился меня уничтожить за то, что я, видите ли, часто и громко роняю на пол холодильник! Тот са… Ещё бы не знать! Так это его? Да я сам с удовольствием такого укоко… Кхе… Ладно, разберёмся. Шум, говоришь? Да, пару часов назад и я слышал шум снизу, только он был похож не на топот бегемотов, пулемётную очередь и продолжительный выхлоп кишечного газа, а на топот носорогов, автоматную очередь и пение Вилли Токарева. Я даже постучал носками об паркет, чтоб внизу прекратили шуметь. Как это Иванов, Петров и Сидоров могли не слышать?!

– И покойник, и беспокойники, то бишь живые художники, остаются на месте преступления. Пойдём, осмотришь, допросишь, – попросил инспектор Полуящиков.

Дворник Нышпорка, помимо фиолетовых спортивных штанов и малинового галстука, надел ещё и голубую майку, и клетчатый коричневый пиджак, после чего оба детектива – профессионал и любитель – поехали к месту злодеяния. Ехать пришлось недолго, всего одну остановку. На лифте.

В квартире натурщика царил творческий беспорядок. Взор дворника натыкался на тюбики с краской, куски глины, холсты, фотоаппараты, художников и милиционеров.

Милиционеров Жужжалова, Зильберкукина, Достоевского и Переплюньпаркана Нышпорка поприветствовал, по очереди пожимая им руки и произнося:

– Здравствуйте… Добрый день… Приветствую вас… Рад встрече.

Затем переспросил у друга:

– Так говоришь – труп него… тьфу, Небижчика – в ванне?

– Ага, плавает, – подтвердил Полуящиков.

– Полюбуемся.

Солопий Охримович открыл дверь, к которой была приклеена репродукция «Купальщицы» Ренуара, и полюбовался: в алой водице живописно плавали останки Ильи Григорьевича, радуя глаз насыщенностью колорита и экспрессивностью композиции.

Осмотрев тело и его окрестности, Нышпорка изрёк:

– С точки зрения неопытного сыщика, здесь имело место банальное самоубийство. Небижчик взял в рот ампулу с цианистым калием или другим мгновенно действующим ядом, встал на край ванны, надел на шею петлю привязанной к крюку на потолке верёвки и, раскусив ампулу, повесился. Но верёвка оказалась непрочной, порвалась, и самоубийца плюхнулся в ванну с водой. При этом верёвка захлестнула топор, лежавший на полке над ванной, топор сорвался вниз и вонзился в череп самоубийцы.

– Гениально! – воскликнул инспектор Полуящиков и принялся конспектировать слова друга фломастером в блокноте. – А как пишется слово «банальное»? Через букву «ю» или букву «ы»?

– Кажется, через букву «у», – подсказал молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.

– Не спеши, Захар. Я сказал, что банальное самоубийство тут имело место только с точки зрения неопытного сыщика, – напомнил дворник Нышпорка. – А с точки зрения сыщика опытного… – Зрение опытного сыщика он пропустил сквозь большую лупу. – А с точки зрения опытного сыщика – это инсценировка самоубийства, попытка ввести следствие в заблуждение.

– Почему? – спросил Захар.

– По верёвке, – ответил Солопий. – Сверхскрупулёзный её осмотр посредством увеличительного стекла показывает, что в действительности верёвка не оборвалась сама по себе, а была перегрызена зубами. Наверно, натурщика сначала утопили в ванне, а затем, чтобы это выглядело как самоубийство, засунули ему в рот ампулу, вонзили в череп топор, а верёвку перегрызли на две части; одну часть надели в виде петли на шею покойного, а другую часть привязали к крюку на потолке. Короче, налицо – банальное убийство. То есть не на лицо, а на шею, на затылок и в рот.

– Гениально! – повторил инспектор Полуящиков, записывая. – А как пишется «банальное»: через «з» или через «х»?

– По-моему, через «щ», – подсказал молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.

– Но я не знаю, как объяснить тот шум, что имел место в этой квартире, который слышал и я, и другие соседи, – задумчиво произнёс Нышпорка, шевеля ноздрю мизинцем. – Пообщаюсь с художниками.

Бодро щёлкнув неживого соседа ногтем по холодному носу, дворник вышел из ванной. Четыре милиционера – Достоевский, Зильберкукин, Переплюньпаркан и Жужжалов – расступились, пропуская его к Иванову, Петрову и Сидорову.

– Так что же вы тут натворили, служители муз? – говорил Солопий Охримович Нышпорка, приближаясь к живописцу, фотографу и скульптору.

– Я творил скульптуру «Писающий мальчик», – ответил Серафим Эдуардович Петров, указывая ногтями на сотворённое.

– Забавно, – оценил дворник-детектив, зыркнув на скульптуру.

– Конечно, писающий мальчик – довольно избитая тема, – продолжал ваятель, мигая сквозь ус металлическим зубом. – Писающих мальчиков неоднократно изображали скульпторы разных стран и разных времён. Я решил внести в этот растиражированный сюжет свежую струю, поэтому изобразил писающего мальчика стоящим на броневике, с кепкой в руке.

– Струя хорошая, а вот сам мальчик мало похож на Небижчика, – критически заметил инспектор Полуящиков. – Вы же с него лепили.

– Во-первых, работа ещё не окончена, это только черновой вариант, – обиделся Петров, – а во-вторых, я вообще не стремился к портретному сходству.

– А вы? – Детектив-любитель Нышпорка оборотился к живописцу Вольфгангу Ходжибердыевичу Иванову. – Вижу. Натюрморт с ананасом.

– Нет, картина называется «Утро металлурга», – застенчиво буркнул живописец, отдирая от мохнатой бороды присохший к ней тюбик.

– Вы полагаете, металлурги начинают день с таких экзотических завтраков? – поинтересовался детектив-профессионал Полуящиков.

– Это не ананас, это доменная печь, – смущённо пояснил Вольфганг Ходжибердыевич, пытаясь отковырнуть кисточку, присохшую к воротнику.

– А, ну да, печь. А слева – уставший металлург, – сообразил дворник. – Ишь как скукожился, работяга. Всё понятно.

– Нет, это не уставший металлург, а вагонетка с рудой, – робко поправил Иванов, тщась оторвать от рукава присохшую к нему палитру.

– А где же здесь сам металлург?! – воскликнул Полуящиков.

– Металлург едет на работу в троллейбусе, – пробормотал стушевавшийся живописец, дёргая второй тюбик, присохший к брюкам на колене.

– Да где же здесь троллейбус, хрен подери!!! – взвизгнул возмущённый живописью молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.

– Пока нету, – вздохнул сникший художник и почесал третий тюбик, присохший к мохнатому затылку. – Я писал диптих, то есть картину, состоящую из двух отдельных холстов, объединённых общей темой. На одной части я изобразил доменную печь в ожидании металлурга, а на другой собирался изобразить натурщика Небижчика в виде металлурга, едущего в троллейбусе на работу.

– Логично, – оценил Солопий Нышпорка.

– И вот пока Илья Григорьевич якобы мочился как бы с броневика для Серафима, я дописал первую часть, чтобы после перекура приняться за вторую. А оно вон как вышло, – закручинился Вольфганг Ходжибердыевич.

– Да, оно вышло в ванную и там погибло, – поддакнул дворник. – А вы чем похвастаетесь, гражданин Сидоров? – повернулся Солопий Охримович к третьему жрецу искусства, уныло гладившему ногтем большую старинную деревянную фотокамеру, которая норовила прикинуться гармошкой.

Фотограф Дормидонт Ермолаевич Сидоров печально пошевелил лбом, трагически покачал пустынным (в аспекте растительности) черепом, грустно всхлипнул правой ноздрёй, мрачно поёжился, расстроено мигнул глазами, угрюмо вздохнул и, наконец, негромко… промолчал.