— Пусть Государственный совет объявит их вне закона!.. Чего он сидит и не шелохнется?..

— Какое нам дело, что король не платит своим войскам жалованья?..

— Не нам нужны эти убийцы и грабители!.. Не мы их звали!.. Кто их привел, тот пусть и расплачивается!..

— Долой испанских волков!.. Смерть испанцам!.. Какой-то человек в черном, тонкого сукна платье взобрался на ступени церкви и протянул руку, требуя внимания.

— Это адвокат Лауренс, дядя Альбрехт, — шепнул Георг. — Вы его знали?.. Вот мастер говорить!..

— Братья! — пронесся по площади звучный голос. — Испанские солдаты правы и требуют себе должное…

— Как — должное? Нет права у разбойников!..

— Дайте же их милости сказать!

— Слушайте! Слушайте!

— Солдаты говорят правду, — повторил Лауренс. — Кто, как не они, заслужил свою плату? Разве мог король Филипп найти людей, которые исполняли бы так хорошо его приказания?.. Разве не дрались они в недрах земли при Гарлеме, в глубине морей в Зеландии, в пылающем Нардене, в ледяных полях Зюйдер-Зее?.. Разве они не резали по приказанию короля безоружных людей тысячами?.. Неужели король думает, что несколько тысяч солдат, исполнив его смертный приговор над тремя миллионами нидерландцев, позволят украсть у себя заслуженное жалованье?.. Их уже пробовали уговорить. Им напоминали о славе, которую они завоевали своей верной службой палачей, о славе, которая тешит кого-то в Риме и кого-то в Мадриде… Но они отвечали на это: «Славой не набьешь ни карманов, ни желудка! Нам нужны деньги или город. Король — наш должник, Нидерланды принадлежат королю — значит мы и возьмем долг короля с Нидерландов!..»

Толпа поняла горькую иронию Лауренса и бешено зааплодировала.

— Объявить грабителей вне закона!

— А. что скажет милостивый король?.. — возразил на это адвокат. — Объявить вне закона его верных помощников — это значит оскорбить самого короля!.. Вот приедет новый наместник, дон Хуан Австрийский…

— Тут никакой Хуан Австрийский не поможет! — загудела площадь. — Смерть грабителям и убийцам!

— Бей испанцев, где ни встретишь!

— Бе-ей испа-анце-ев!

Тюрьма аббатства Святого Норберта в Антверпене была переполнена заключенными еще со времен «Кровавого совета» Альбы.

Корнелиус Мальдегейм, ученый люксембуржец, давно потерял счет месяцам, которые он провел в стенах аббатства. Его борода стала белой и длинной за эти долгие дни и ночи, а глаза перестали различать темные, сырые углы камеры. Сосед по заключению, рябой фальшивомонетчик Иост Керке, если не слышал всегдашнего бормотанья старика, окликал его, думая, что тот умер. Да и немудрено было бы умереть такому хилому человеку. Монахи аббатства не заботились о сохранении жизни своих заключенных и не баловали их едой. Вода и хлеб были их единственной пищей в продолжение многих лет.

— «Finis coronat opus…»[63] — говорил, как всегда, Мальдегейм. — А я не вижу до сих пор конца в моем процессе… Они просто забыли про меня в этом каменном мешке.

— Радуйся, что ты не один, — ворчал ему в ответ Керке, — а то разговаривал бы с мокрицами.

— Друг и брат мой по общей участи, я рад, я счастлив, что имею возможность упражнять столь великий дар, ниспосланный природой человеку, как речь… Но я все же должен признать, что тебя приговорили к пожизненному заключению, я же остался… как бы это сказать точнее… вне системы… Меня, повторяю, забыли.

— Ну и хорошо, что забыли, а то вздернули бы на веревку!

В конце октября к ним втолкнули еще одного арестанта — «подозрительного» бродячего торговца, у которого среди мелкого разносного товара нашли какие-то будто шифрованные бумаги. Время было тревожнее, с арестантом не стали возиться и отложили допрос на неопределенное время.

Новый заключенный не мог подняться: тело его было избито.

На другой день заключенный проснулся, услышав, что вошел тюремный сторож. Камера осветилась фонарем. Арестованный увидел своих соседей: седого старика и рябого человека с клеймом на лбу.

Сторож подошел к новому заключенному и ткнул его ногой.

— Помер, что ли?.. — буркнул он под нос и, звеня ключами, вышел.

Дверь снова завизжала, засов задвинулся. Заключенный лежал неподвижно. Он обдумывал свое положение. Товарищи по камере были ненадежны: чем могли помочь ему дряхлый старик и клейменый преступник?.. Мало надежды и на мрачного сторожа. Как выйти из этой каменной ямы со щелью вместо окна, на высоте трех человеческих ростов?..

— О невежды! — бормотал между тем старик. — Они сочли мои искания истины за колдовство!

Рябой громко чавкал.

— А ведь все же колдовал? — посмеивался он. — Скажи хоть мне-то. А?.. Колдовал? Признавайся, уже все равно теперь.

— Невежды! — бормотал свое Корнелиус. — Ученика великого Парацельса[64] они лишили возможности добывать свет истины! Они забили себе головы сухими догмами, а всякое искание истины считают ересью и заблуждением. Ересь?.. Истина — ересь! Свет знания — ересь! Хотя бы клочок бумаги, перо и немного больше света… Я мог бы оставить человечеству свои выводы — результат многих лет упорного труда. Я много думал насчет некоторых утверждений Ибн-Сины[65]и мог бы опровергнуть их на опыте, ибо опыт есть лучший учитель, как говорили философы древности. Но какие опыты я могу делать здесь?

Керке неожиданно вскочил:

— Клянусь дьяволом, они забыли дать нам есть!

— «Vita brevis, ars longa est»[66].

— А ну тебя с твоим собачьим языком!.. Жрать хочется! — Рябой подполз к низкой окованной двери и ударил в нее кулаком. — Эй, чертовы монахи, пора жрать!..

Керке мутило от голода, и он злился. Судьи приговорили его к тюрьме, а не к голодной смерти!.. Дьявол возьми этих проклятых монахов! Разве это закон — не давать заключенным есть?

Корнелиус усмехнулся в седую бороду:

— «Еггаге humanum est»…[67]

— Я тебе покажу «ераре», проклятый колдун!.. — Рябой поднял было кулак, чтобы ударить Корнелиуса, но остановился, привлеченный глухим далеким грохотом. — Клянусь сатаной, у них что-то там сегодня неладно!

Он притих в тревожном ожидании, забившись в угол. За долгие, похожие один на другой дни в камере никогда ничего не изменялось. Менялись только лица приносивших еду. Приходили и уходили, скупые на слова, глухие на просьбы… Да вот подкинули им какого-то «молчальника», который лежит как мертвый и с которого нечего взять, как с ограбленного трупа.

А новый заключенный чутко прислушивался. Что это действительно за гул там, где-то далеко-далеко, за многими стенами?..

Рябой больше не ругался. Он молча ждал. Молчал и ученый.

Крохотный клочок неба над головами заключенных померк. Вспыхнула золотая точка звезды — наступила ночь. Еды не принесли.

Керке лежал в холодном поту от ужаса. Монахи бросили их умирать, это ясно…

— Клянусь дьяволом, прежде чем умереть, я сожру «молчальника»!.. — прохрипел он.

Клочок неба стал сереть. Звезда погасла, занялось утро. Никто не шел. Керке сидел в углу, и рябое лицо его кривилось от страха. Клеймо багровело на бледном, влажном лбу.

— Что, если они… и вправду… не принесут… есть?.. — спросил он чуть слышно.

Корнелиус ответил, не поднимая головы:

— Тогда мы умрем — это самый естественный вывод.

Керке завыл протяжно, без слов, как подшибленная собака. Он зарылся лицом в солому, и вой его потревожил крысу, мирно чистившую морду лапой.

Пришла снова ночь, потом утро.

Опять далекий гул, словно большой медный колокол разбился где-то в куски.

— Что это, Пресвятая Дева Мария?.. — Керке, дрожа и путаясь в своих лохмотьях, подполз к двери и приник к ней ухом. — Идут!.. Идут!.. — взвизгнул он и забарабанил в дверь кулаками, головой, коленями. — Святой Николай, покровитель всех воров, смилуйся над рабом твоим!..