— Полно вам спорить, — остановил их седой ломбардец. — Пусть лучше расскажет, как на самом деле было. Эй, фламандский боров, давай еще пива и жарь гентскую колбасу в придачу!

Кабатчик засуетился у очага, а солдаты придвинулись ближе к сардинцу.

— Шельма Оранский — ловкий парень, надо признаться. Он задумал складно, да все разладилось не по его даже вине.

При имени Оранского голова хозяина ниже склонилась над огнем.

— Да, — продолжал сардинец, — хорош был план. Оранский собирался напасть на герцога разом с четырех сторон. Армия из нидерландских изгнанников и французских гугенотов, вы знаете, подошла со стороны Франции, но ее сразу же оттеснили назад и разбили в пух и прах.

— Это значит — первая армия, — загнул палец ломбардский стрелок.

— А вторая перешла границу близ Маастрихта и атаковала Рурмонд. Да не тут-то было… Ей не удалось взять город ни силой, ни храбростью…

— Клянусь мадонной Аточской, — воскликнул мушкетер, — эти собаки горожане Рурмонда открыли бы ему ворота с радостью, если бы не боялись Альбы! Здесь в каждом городе — еретик на еретике… Эй, козлиная рожа, признавайся: ты еретик или нет?

Кабатчик испуганно прижал руки к груди и замотал отрицательно головой. Слово «еретик» было слишком хорошо знакомо всем нидерландцам, чтобы его не понять.

— Ганс!.. Ганс!.. — крикнул он в дверь, ведущую в жилое помещение. — Принеси, сынок, их милостям, что мы сегодня купили у святых отцов.

Через минуту дверь скрипнула, и в комнату вошел мальчик. На его веснушчатом лице сверкали голубые серьезные глаза. Пухлый рот был крепко сжат. Мальчик держал большой лист бумаги с отпечатанным текстом.

— Прочти, сынок, их милостям.

Мальчик деловито развернул бумагу и прочел по складам латинскую надпись:

— «Да умилосердится и да простит тебе Господь наш Иисус Христос по святому и благому милосердию своему. В силу его всемогущества и всемогущества блаженных его апостолов Петра и Павла, а также ввиду апостолического всемогущества, на меня перенесенного и к тебе примененного, я освобождаю тебя от всех грехов твоих, в которых ты покаялся, исповедался и которые забыты тобою, и с тем снова приобщаю тебя к обществу верующих и святым таинствам церкви. Освобождаю тебя от наказаний чистилища, в которое ты попал по вине и по поступкам твоим, и даю тебе полное отпущение грехов твоих, доколе простирается власть ключей святой матери — церкви. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь».

Мушкетер хлопнул мальчика по затылку и сказал по-фламандски:

— Эх ты, ослиная голова!.. Да ведь тебе продали не ту индульгенцию. Эта — «на случай смерти», а ты еще жив.

Мальчик не спеша сложил бумагу и ответил:

— Нет, ваша милость, нам, нидерландцам, нужна чаще такая бумага — «на случай смерти».

Ответ был спокойный и рассудительный. Солдаты разинули рты от неожиданности.

— Вот это здорово!.. Сопляк не пропадет и на том свете!

— Не пропаду! — уверенно отрезал мальчик. — Там ведь нас не будут убивать ни за что ни про что…

Хозяин дернул его за ухо:

— Молчи, негодный! Вот что значит расти без матери! Ступай во двор, и чтоб духу твоего здесь не было!..

Он вытолкал сына за дверь.

Солдаты, по-видимому, не поняли, что сказал мальчик. В кабачок ввалилась новая компания. Генриха бесцеремонно обдали брызгами с мокрых плащей и шляп.

— Сюда, сюда, пожалуйте сюда!.. — позвал пришедших мушкетер. — Послушайте, что рассказывают здесь о «нищих» Оранского.

Задвигались скамейки, загремело оружие, и солдаты расположились вокруг сардинца.

— Так не дался им город Рурмонд?.. — напомнил испанец рассказчику.

Генрих старался не проронить ни слова.

— Да, — начал снова сардинец, — Рурмонд не дался. А тут как раз их настигли дон Санхо де Лодроньо и дон Санxo де Авила, ваши испанские генералы, и в один миг перерезали, как цыплят… Так кончилась, значит, вторая армия Оранского.

— Ну а с третьей как было дело?.. — спросили вновь прибывшие. — Мы стояли в те дни в Лувене на случай подмоги.

— Третьей командовал брат Оранского, Людвиг, вместе с другим Нассауским — Адольфом.

— Откуда появилось столько этого протестантского отродья, прости мне, Святая Дева!..

— Молчи ты, не мешай слушать!

— В этой кампании участвовал я сам. Вот это было дело, так дело! «Нищие» повели наступление с севера — с западной Фрисландии. Не успели мы прийти туда, как ими уже были заняты три деревни, а на знаменах красовались слова: «Свобода родины и совести»…

— Вот сволочи! Дай им свободу поклоняться дьяволу!

— Пока мы подходили, к ним уже стеклось немало всякого сброда, вооруженного чем попало. Разведчики что ни день доносили, будто силы их растут и растут. Да мы только смеялись: какие там силы у мужичья без сноровки и выправки?… Стадо баранов, больше ничего! А на деле-то они оказались лисицами, а не баранами…

— А кто же оказался баранами? — вспыхнул испанец. — Уж не наши ли генералы? Ты болтай, приятель, да не забалтывайся!

Миролюбивый ломбардец удержал его:

— Да замолчи ты, индийский петух!.. Он ведь не кончил еще рассказывать. Эй, сальный окорок, давай еще в счет будущего жалованья!.. А ты валяй дальше, дружище.

Сардинец допил пиво, вытер ладонью пышные усы и откашлялся:

— Так вот, значит, как было… Шельма Людвиг нарядил свой сброд в красные шарфы испанской пехоты, чтоб сбить нас с толку. Да не в этом главное, а в позиции…

— Что за позиция? — спросил один из испанцев.

— Людвиг Нассауский засел в Гейлигер-Лее — монастыре на искусственном холме среди болот. Болото у них, как море, — глазом не охватишь. И разделено на квадраты, а между ними — рвы, вязкие и глубокие, черт ногу сломит… Смотришь: луг как луг, зеленый да ровный, хоть в кегли играй… А на самом деле — бездонная лужа, а по ней тина плавает…

Генрих хорошо знал такие болота. В низинах родного Гронингена они встречались на каждом шагу.

— Проклятая страна!.. — сплюнул испанец.

Сардинец расставил на столе кружки, наглядно показывая расположение полков.

— Свой сброд Нассауский разместил так, чтобы его со стороны вдвое меньше казалось… Мы двинулись по шоссе, что проложено этими бобрами через болото. Не успела наша артиллерия дать несколько выстрелов, как «нищие» бросились врассыпную…

— Чего же вы зевали? Вот тут бы им и всыпать!

— Жаль, тебя там не было, ты бы всыпал… только себе в штаны.

— Это ты про кого?.. — вскипел мушкетер. — Про природного кастильца так говоришь? Еще не было случая, чтобы кастильцы…

— Ладно, ладно, ты на деле покажи, каков ты воин, а на словах и воробей заклевал сокола.

Мушкетер с шумом отодвинул скамейку и выхватил кинжал. Драка готова была уже завязаться, как в кабачок, пыхтя и отдуваясь, вошли двое монахов. Они скинули с себя промокшие капюшоны, привычным жестом благословили подбежавшего к ним хозяина и всех присутствующих и заняли соседний с Генрихом стол. Солдаты сочли неудобным драться в присутствии духовных особ и угомонились.

— Ну вот, — принялся снова рассказывать сардинец, — они кинулись врассыпную, а мы сдуру — за ними. Кровь ударила нам в голову… Мы не слушали ни команды, ни друг друга. «Испания и Сант-Яго!» — орали испанцы. «Слава святому престолу!» — кричали мы, сардинцы. В одну минуту наш авангард увяз в болоте, а эти собаки «нищие» еретики покрыли его мушкетным огнем, не замочив даже подошв. Кое-кто из наших выбрался было на сушу, но копейщики Нассауского сбрасывали их обратно в болото, и те тонули. А за холмом у «нищих» были спрятаны еще части… Они обошли наш арьергард…

Испанский мушкетер ударил по столу кулаком.

— А и задаст же теперь герцог всем нидерландцам жару за проклятое болото Гейлигер-Лее! — фыркнул он злобно.

— Еще как задаст-то! — уверенно поддакнул ломбардец. — А правда, что какой-то Нассауский, говорят, убит? Сам Людвиг или Адольф?..

Генрих замер.

— Адольф, — равнодушно протянул сардинец.

Монахи, отставив свои кружки, истово перекрестились: