А в это время Якоб Бруммель говорил шурину:

— Мальчик затаил в сердце горькую обиду. С малых лет на плечи его один за другим падали удары судьбы. Сначала погубили его родителей, потом приемную мать… Теперь Иоганн решил отомстить обидчикам. Пусть идет. Это научит его жизни. А впереди у всех нас — бурная жизнь. Собираются грозовые тучи…

Ректор Гортензиус задумчиво сказал:

— Они давно собираются. Пожалуй, мы успеем все состариться, прежде чем разразится гроза.

Сидевший против него Питер Мей усмехнулся:

— У нас в Алькмааре, ваша милость, говорят: «Чем дольше затишье, тем сильнее гроза». И еще говорят: «И дойная корова начнет брыкаться, коли доить ее не переставая».

До слуха Иоганна долетели обрывки разговора. Он попросил у госпожи Бруммель разрешения встать и подойти к взрослым.

— Нидерландами распоряжаются, как своею собственностью, — сказал возмущенно маэстро. — Сначала, как цепного пса, сажают рядом с правительницей иноземца Гранвеллу, а теперь, отправив его для вида в Бургундию, продолжают советоваться с ним, не считаясь с мнением нидерландцев. Видные люди страны пишут королю о беззакониях управления, посылают в Мадрид выборных… Даже сама герцогиня Пармская начинает понимать справедливость негодования Провинций. Но Филипп не слушает никого, кроме Гранвеллы. Он хитрит, изворачивается — делает вид, что, разгневанный поведением своего любимца, отослал его, обещает лично приехать в Нидерланды и пересмотреть все указы… А этой осенью велит обнародовать новый страшный эдикт — «Постановление Тридентского собора»[21], по которому право на существование имеют только одни католики. Остальные нидерландцы предаются в руки палачей.

Голос Иоганна прерывается, когда он чуть слышно шепчет Бруммелю:

— Матушка Франсуаза была верной католичкой…

— Да… Но у нее были деньги, мой мальчик… — печально возражает маэстро и привлекает его к себе. — А королю Филиппу давно не хватает денег.

Иоганн сжимает руку Бруммеля. За эти годы они так сдружились с маэстро, что понимают друг друга с полуслова. Иоганн смотрит в его глаза, смотрит на пышные вьющиеся волосы и впервые замечает в них тонкие серебристые пряди. Иоганн знает — Бруммель горячо любит родину, гордится ею и страдает за нее.

Полная, румяная жена ректора скучает. Она не любит умных «мужских» разговоров. Ну можно ли так портить сочельник? Вон все и приумолкли, сидят, как на похоронах. Даже за «кошачьим столом» необычная тишина. То ли дело в прежние времена! Святки проходили как один долгий радостный день. Где же теперь былые шутки, смех, танцы, игры? Разве вино, сидр, сладкие настойки и пиво перестали веселить сердца? Разве у детей отняли их детство?

Ее выручает госпожа Бруммель. Она возвращается к взрослым и приветливо говорит:

— Прошу дорогих гостей не забывать про свои тарелки. Ступай за стол, Иоганн. Сейчас Ирма, как самая младшая, будет обносить всех подарками.

Снова загремели ножи, зазвенели стаканы, заискрилось, запенилось пиво. Молоденькая служанка Таннекен, приехавшая вместе с Гортензиусами, густо покраснела, когда Питер Мей налил ей вино, и от смущения сразу же поперхнулась под дружный смех мужчин.

— Тише!.. Тише!.. — крикнула Ирма. — Закройте все глаза. Папа с Иоганном будут сейчас петь, а каждому на тарелку посыплются подарки…

Бруммель начал детскую рождественскую песенку чистым, глубоким голосом. Иоганн подхватил мотив:

— «Нас звезда привела! Дили-бом! Дили-бом!..» — запела Ирма и подбежала к окну, подле которого на старинном дубовом сундуке лежали прикрытые скатертью подарки.

Госпожа Бруммель шептала дочери имена и вынимала один за другим пакеты, украшенные остролистом и омелой — растениями веселых рождественских праздников. Девочка на цыпочках подходила к каждому прибору. Стараясь не шуметь, она раскладывала на тарелки предназначенные подарки и почти верила, что пакеты занесли в их дом белые сверкающие звездочки снежинок, плясавшие в этот торжественный час за стеклами…

Подойдя к Иоганну, она задержалась, прикрыла ему глаза ладонями и прошептала в самое ухо:

— Не уезжай, Разноглазый! У нас в Гарлеме так хорошо!

Орган гудел бархатным многоголосым хором, а сверху на головы молящихся разноцветными потоками лились лучи солнца. Витражи[22] в сложной сетке свинцовых переплетов пламенели.

Иоганн сосредоточенно слушал. На этот раз маэстро превзошел себя. Никогда еще не создавал он такого мощного, точно сверкающего гимна. Под его руками орган сначала как будто громко вздыхал. Долгие скорбные стоны поднимались под самый купол и реяли там, как птицы, рвались к потокам света и звали их на помощь. Но вот они уже слились в громкий победный аккорд. Потом орган опять зазвучал глуше. Казалось, он кому-то грозил. Это сам маэстро негодовал, требовал. А солнечные лучи всё лились и лились на плечи и праздничные головные уборы. Лампады и свечи теплились ровным, неподвижным пламенем.

Как любил Иоганн такие часы, когда можно было думать не о мелких повседневных делах, а о больших, как мир! Его переставали тогда мучить воспоминания. Давнишние обиды утихали. В душе росло светлое чувство, которому он не знал названия. Радость?.. Нет. Предчувствие радости?.. Может быть. Вот с этим-то ощущением он и должен уйти из милого Гарлема.

«Ты будешь счастливчиком, мой маленький нидерландец! — говорила когда-то матушка Франсуаза. — При свете дня и во тьме ночи ты будешь искать счастье, пока не найдешь…» Да, да, он будет искать счастье — и свое и утраченное счастье родины. Вот сейчас, под эти могучие звуки органа, под сверкающий гимн маэстро, он обещает, что найдет счастье.

Стоящая в кругу семьи Ирма не сводила удивленного взгляда с Иоганна. Что с ним? Почему он так бледен, а глаза у него горят, как две лампады? Он откинул голову, смотрит в вышину купола, и светлые волосы его и лоб охвачены пламенем солнечных лучей… Девочка подтолкнула сестру:

— Смотри, Фрида, наш Иоганн совсем как проповедник на кафедре.

Ресницы Эльфриды испуганно задрожали. Она наклонилась и, уткнувшись носом в молитвенник, шепнула:

— Что ты! Разве можно говорить о проповедниках при чужих?

Ирма оглянулась кругом. Слава богу, никто ее не слышал. Она забыла, что о протестантских проповедниках надо молчать. Их следует принимать только тайком, иначе могут схватить, как приемную мать Иоганна, и увести в тюрьму, откуда никто не возвращается.

Орган затих. По собору словно плавал в облаках ладана знакомый милый голос. Это пел отец. По рядам гарлемцев проносится шепот восторга. Да, отец давно не пел так, как сегодня. Чужая латынь, правда, портила немного. Дома отец поет только голландские песни. В них он воспевает солнце, землю и все, что человек видит вокруг себя. Хорошие, понятные, радостные песни!.. Часто вместе с ним поет и Иоганн. Тогда все начинают невольно подпевать им. У Иоганна звонкий, раскатистый голос, он так и зовет за собой.

И вот Разноглазый уезжает… Ирма поднимается на цыпочки и шепчет на ухо госпоже Бруммель.

— Не отпускай Иоганна в Брюссель, мама! — настойчиво просит она.

Госпожа Бруммель качает укоризненно головой, и Ирма знает, что она думает: «Веди себя прилично в соборе…» И еще: «Разве можно удержать соколенка, когда у него отросли крылья?» Так она отвечала уже не раз.

В последний вечер Святок госпожа Бруммель поднялась в комнату Иоганна. При свете мигающей свечи она еще раз пересмотрела стопку белья, приготовленного ему на дорогу, развернула аккуратно сложенную на стуле теплую куртку, шерстяную рубашку и длинные дорожные чулки. А когда Иоганн лег, она присела рядом с ним на край постели и положила руку к нему на грудь.