Лучше бы бедняга помалкивал. Его искренность привела хозяина в ярость.

– Интересуется? Тогда чего ж лезет через ограду? Что, ворот нету? – закричал он. – Так поступают только разбойники!.. Я покажу ему панночку! Я научу его! Только попадись он мне! Только попадись!

Пан Юзеф продолжал кричать. При этом его живот напоминал подпрыгивающий на телеге мешок, а глаза налились кровью. Всем своим нутром старик отказывался принять эту чуть ли не единственную правдоподобную версию. Как слепо любящий отец, он был уверен, что его дети не имеют отношения к этим визитам неизвестного.

Долго бушевал хозяин. От греха подальше слуги все попрятались. Когда он вот так расходился, они говорили, что у пана «черти повылазили», и при этом с уверенностью предрекали, что в скором времени с ним непременно случится беда.

Два молодых богато одетых всадника появились у главных ворот усадьбы. Это были дети пана Юзефа: взрослая дочь панна Юлия и шестнадцатилетний сын пан Фердинанд. Слуга распахнул ворота и низко поклонился. Стройная, в изысканном, отделанном кружевами платье, с белым бантом в золотистых волосах, панна Юлия привлекала внимание; впрочем, как и ее вороной масти лошадь с гривой, убранной в сотни косичек. Глаза панночки поблескивали от избытка неги. Она надышалась свежего воздуха, а потому чувствовала себя так, будто заново родилась. На ее высоком лбу и длинной белой шее угадывались голубые жилки. Панночка улыбалась. Лишь изредка на ее лице возникало выражение неудовольствия – причиной тому была несносная июльская жара.

Ее брат, напротив, внешне казался неинтересным и даже жалким. Он был невысок, сутул, угловат, выражением лица напоминал десятилетнего мальчишку. Одет он был просто, без шика. Оригинальным виделся разве его картуз, имевший чересчур длинный, как клюв у аиста, козырек. Кто знает, может быть, именно этот козырек и заставлял улыбаться панну Юлию…

Учитывая то, что юноша должен сыграть в нашей истории фатальную роль, скажем о нем подробнее.

Юный Фердинанд Толочко, с его склонностью к скептицизму, повзрослев, непременно должен был стать мизантропом. Он увлекался кабалистикой, спиритизмом, магией, верил в оборотней, мертвецов, надеваюших личину живых. Последние два года он из имения не выезжал. Отец нанимал ему учителей. Домашнее преподавание, скорее напоминавшее репетиторство, постоянная жизнь в деревне не могли не отразиться на характере панича: он считал более важными те науки и увлечения, которые его занимали, а не те, что навязывали ему панове учителя. Помимо того, в его характере развивались два почти несовместимых качества: доверчивость и честолюбие. С одной стороны, он чувствовал неоспоримое превосходство над деревенскими, с другой – был вынужден знаться только с ними. Может быть, честолюбие вылепило бы из него обыкновенного мелкого властелина, каковым, к примеру, являлся его отец, если бы не одно природное качество его души – ни с чем не сравнимая доброта. Пан Фердинанд мог рассердиться, мог проявить упрямство, но ему претило всякое жестокосердие. Деревенские чувствовали это, а потому любили его. Они были с ним даже откровеннее, чем это им дозволялось. Таким образом, он многому учился и у простых людей.

Его представление о мире составляло некую середину между тем, что твердили наемные учителя, и тем, что от случая к случаю объясняли безграмотные, суеверные подданные. Склонность же к мистике и вера в сверхъестественное делали это представление почти невероятным. Когда, например, он отправлялся за пределы усадьбы, досужая фантазия рисовала ему всевозможные уподобления. Скажем, простой камень на болоте, изборожденный трещинами, панич воспринимал не иначе как голову чудовища. Он настолько привык к своим придумкам, что уже верил и гаданиям, и ворожбе, и пророчествам, и другим в некотором смысле пустым и никчемным предрассудкам. Пан Фердинанд верил в русалок и леших. В завывании ветра ему слышались стоны упыря, жаждующего крови человека. Когда ударял гром, он, по примеру деревенских, был уверен, что это Илья-пророк разъезжает в огненной колеснице, и считал, что каждая молния, упав на землю, обжигает дьявола. Ну а когда во время грозы вихрь образовывал столб пыли, панич утверждал, что это гуляет нечистая сила, и если подобраться под такой столб и ткнуть ножом в землю, то из нее брызнет кровь… В таком возрасте он начинал верить в судьбу и ее пророческий глас. А это уже граничило с чистым безумием.

Итак, въехав на территорию усадьбы, молодые спешились и, передав лошадей конюхам, направились тенистой аллеей к дворцу, красные стены и башня которого в зелени парка напоминали в эту полуденную минуту пламя высокого костра в лесу.

– Если этот хлыщ в белой рубахе еще раз посмотрит на тебя таким нескромным взглядом, я брошу ему вызов, – деланно мрачно заметил сестре юноша.

– Ты мне не жених, чтобы расправляться со всеми, кто на меня посмотрит, – отреагировала панночка.

– Я твой брат!

– Не понимаю, откуда в тебе неприязнь к человеку, которого ты не знаешь?

– Мне достаточно знать его фамилию. Это кровное.

– Надеюсь, это «кровное» не связано с твоим хобби?

– Причем тут хобби! Просто Толочки не забывают своих врагов! Панна Юлия пожала плечами.

– У такого юного – и вдруг враги!

– Месть, как и внешность, передается по наследству.

– Подумаешь, кто-то кого-то когда-то обидел. С того времени мир обновился сто раз. Пытаясь подражать отцу, пан Фердинанд нахмурил лоб.

– Не понимаю, почему ты заступаешься, – сказал он. – Ты что, влюбилась в этого долговязого?

– Ты с ума сошел, – последовал ответ. – Я всего два раза его видела. Отстань.

– Нет, ты от меня не скроешь! Видишь, как покраснела. Кажется, мне действительно придется разбираться с ним! Дуэль, дуэль!

– Ты успокоишься, храбрец?.. Кто бы говорил! Мальчишка! Да он и разговаривать с тобой не станет! И потом, как ты можешь судить о человеке, о котором ровным счетом ничего не знаешь!

– Он мне ненавистен уже только тем, что он – Коллупайло! Жалкий приверженец схизмы. Трус-одиночка…

– Фери, не говори дурно о людях за глаза! Некрасиво! Хочешь доказать свою правоту, иди и поговори с ним.

– И пойду! И поговорю!

– Вот. И чтобы впредь я не слышала от тебя необоснованных оскорблений в адрес кого бы то ни было!

Юноша насупился. Ему не нравилось, что сестра поучает его. Он и спорил-то с ней частенько не потому, что был не согласен, а потому, что ему не нравилось ее опекунство. Он считал себя вполне взрослым. Еще в детстве, после того как умерла их мать, панна Юлия скоро освоила подобный учительский тон. С того времени ее отношение к брату не менялось.

На крыльце детей поджидал пан Юзеф.

– О чем спор? – поинтересовался он. Брат и сестра так увлеклись, что этот вопрос заставил их вздрогнуть. Минуту оба помалкивали, словно уличенные в неприличном поступке. Потом панна Юлия, более рассудительная и последовательная, ответила:

– Только что на Перун-горе мы встретили всадника, – она оглянулась на низкорослого, с такой же толстой шеей, как у отца, брата и, видно, желая поддеть его, добавила: – Высокого и стройного.

– Ну и? – поторопил ее отец.

– И он посмотрел на меня – выразительно и галантно, как и подобает воспитанному пану. А Фери приревновал.

– Приревновал? – на лице хозяина усадьбы появилось выражение комического изумления. – Что за новости?

– Тятя, – отозвался Фердинанд, – это был Коллупайло. Добрую минуту после этого ответа старик-отец не отрываясь смотрел на юношу. Глаза его слезились. Отдуваясь, он наконец произнес:

– Что за бред, что ты выдумал, скверный мальчишка! Какой, к дьяволу, Коллупайло! Не смеет Коллупайло топтать землю Толочек! Ты обознался!

– Нет, тятенька, я не лгу. Это Федор Коллупайло. Мне говорили деревенские, – ответил Фердинанд. – Не первый раз вижу его в пределах нашей земли. Не знаю, чего он рыщет.

Пан Юзеф застонал. Напоминание о Коллупайлах, видимо, разбередило какую-то давнюю незаживающую рану.