– Прежде всего они будут примерными христианами. Я уступаю пану Толочке потому, что вижу в этой уступке шаг к миру между нашими семьями. Кто-то ведь должен уступить!

– Ты не полководец, чтобы приносить себя в жертву ради мира. Изменив православию, ты пресечешь святую и героическую традицию.

– Если мои дети захотят сделать обратный шаг, я не стану их удерживать, тем более если причиной их решения будет любовь. Старик не ответил. Видно, понял, что сын не переменит решения и все попытки разубедить бесполезны…

Несколько дней они не разговаривали. Завтракали, обедали и ужинали по-прежнему вместе – но, собираясь за столом, отмалчивались, словно сердились друг на друга. Федор продолжал ездить к Толочкам и ксендзу Стефанию. Решение его день ото дня крепло.

Однажды, вернувшись домой, молодой пан узнал, что отец спрашивал о нем. Он тут же устремился в кабинет.

Оба обнялись. А потом долго молча смотрели друг другу в глаза, словно не виделись целый год. Они никогда не ссорились, поэтому едва выдержали эти несколько дней размолвки. Вот уже двадцать лет с тех пор, как умерла мать Федора, отец и сын жили душа в душу, советуясь и откровенничая во всем. Последние дни еще раз доказали обоим, насколько сильна их привязанность.

– Ты же знаешь, – сказал старик, – я желаю тебе только добра. Если твоя жизнь будет счастливой, это только добавит мне сил. Поступай, как считаешь нужным, сынок. Бог тебе судья.

Эта неожиданная милость неизъяснимо обрадовала Федора. Он крепко расцеловал отца. У обоих помимо воли полились слезы.

Год ездил Федор к панне Юлии. Любовь их день ото дня крепла. Наконец предложение жениха было принято. За это время герутевский хозяин сумел доказать свою приверженность костелу. И однажды он и ксендз Стефаний были официально приглашены в Гродно, где на заседании святой коллегии губернии секретарь торжественно объявил, что пан Федор Коллупайло признан верноподданным римско-католической церкви со всеми обязанностями и с присвоением нового имени – Теодор.

Только после этого влюбленные услышали от старого упрямца заветное «Благословляю».

И наконец, в день венчания, когда встали на колени перед святым алтарем в Гнезно и ксендз Стефаний наклонился и прошептал «Рах vobiscum» [прим. Мир с вами (лат.)], панна Юлия и Федор почувствовали, будто у них выросли крылья…

Легкая открытая пролетка, запряженная парой гнедых, бесшумно катила по ровной, как стрела, обсаженной молодыми деревьями дороге. Ее высокие тонкие колеса увязали в сухом, недавно подсыпанном песке, отчего лошади порой даже переходили на шаг. Однако сидевший впереди на высоком жестком облучке кучер, бритый, в полосатом пиджаке явно с барского плеча, коренастый мужик, в такие минуты тут же поднимал свою пугу – деревянную трость с длинной лентой кожи на конце. Лошади озирались, таращили на него глаза и дружно храпели – кивая головой, они как бы жаловались ему и на беспощадную августовскую жару, и на вязкую дорогу. Однако страх их был все же сильнее, и потому вскоре они опять начинали бежать рысью…

На мягком, обтянутом коричневой кожей сиденье, раскинув руки в стороны и забросив ногу на ногу, восседал необыкновенно красивый сухощавый мужчина в черном дорожном костюме. Это был князь Леон Игоревич Менжинский, владелец Свентицы, Великого Села, Новоселок и целого ряда других более мелких деревень и фольварков здешнего уезда. Необыкновенность его заключалась во всем: в одежде, в стройной осанке, в выражении лица, хранившего, помимо уверенности, еще и явную холодность. Густые вьющиеся волосы его были светлыми. Князя можно было назвать блондином, если бы не седина, заметно смазывавшая истинный цвет его шевелюры. Прямой, как бы разделявший лицо надвое, тевтонский нос лишь умножал в выражении князя упрямство и холодность. А в его прищуренных глазах, если присмотреться, читалась и вовсе злобная прямота. Судя по всему, он был явный эгоист, и тонкие сжатые губы лишь подтверждали это. Одновременно это был великий лицемер, актер, способный расположить к себе кого угодно. Стоило его густым темным усам шевельнуться, как перед нами представал уже другой человек, способный вызвать зависть у мужчин и вожделение у женщин. Да, он действительно был красив, этот Менжинский. И, очевидно, умел пользоваться этим…

– Живее, Панкрат, у нас мало времени, – неожиданно властно обратился он к кучеру. – Не терплю, когда ты дремлешь!

Всего на мгновение дав передышку лошадям, кучер уже получил замечание. Строгий окрик встрепенул и рассердил Панкрата. Он расправил свои могучие плечи, поднял пугу и что есть силы ударил ею по крупу одной из гнедых. Пролетка дернулась, несколько раз качнулась на упругих рессорах и устремилась вперед куда живее прежнего, оставляя за собой клубы пыли. При этом серебристые обода на колесах – настоящая английская сталь! – так и засверкали на солнце.

– Поддай! – буркнул Панкрат, воодушевляя себя и лошадей. – Буде у меня! Поддай!

Отбрасывая струйками песок позади колес, высокая пролетка стала будто невесомой, словно отделилась от земли, облаком поплыла туда, куда увлекала ее буря. Князь крепче схватился за поручни…

На этот раз его торопило не дело, как обычно, а страсть. Отсюда и его нетерпение. Он ехал на свидание к своей любовнице пани Эвелине. Последний год многое из того, что делал Менжинский, было посвящено этой женщине. Князь купил и обставил для нее дом. И дорогу эту к ней тоже подсыпали и обсаживали деревьями по его указанию…

Преодолев низину, лошади потащили в гору. В одном месте при дороге показался прибранный, обсаженный фруктовыми деревьями домик со стеклянной мансардой на втором этаже. Это и было жилище пани Эвелины.

Гостя ждали. На высоком деревянном крыльце под небольшим черепичным навесом стояла блондинка, в длинном, до земли, платье канареечного цвета. Приталенное платье не скрывало полноты его владелицы. Мощные груди пани, ее круглые плечи и широкие бедра уже издали взволновали князя. Он знал это тело, а потому, предчувствуя скорое удовольствие, стал бессознательно постукивать по плечу кучера и что-то мурлыкать себе под нос. Лицо его при этом приобрело выражание настороженности охотничьей собаки, издали почуявшей добычу.

Панкрат лихо подкатил вплотную к крыльцу, остановил экипаж. Длинноногий князь не удосужился открыть дверцу – выпрыгнул из пролетки, точно мячик, взбежал на крыльцо и обнял хозяйку…

«Дьяволица», – так говорили о пани Эвелине повсеместно в окрестных деревнях и на хуторах. А все потому, что эта женщина, не работая, жила в достатке. Она начинала с простых приказчиков и заезжих купцов. И вот сумела завладеть самым титулованным и самым красивым мужчиной уезда. Между тем эту авантюристку едва ли можно было назвать красавицей. В том-то и заключался парадокс, дававший повод подозревать ее в таинственной связи с дьяволом. Красивыми у пани Эвелины были разве что волосы. Цвета зрелой соломы, они были густые и длинные и так сияли на солнце, что помимо воли рука тянулась погладить их. Грудь ее была, пожалуй, слишком велика, а шея, заплывшая жиром, казалась короче, чем была на самом деле. Отсутствие талии и вовсе обезображивало бы ее фигуру, если бы не крутой изгиб ее бедер. Это были бедра Данаи. Многие мужчины, стоило им кинуть взгляд на пани Эвелину, приходили в трепет, охваченые таким вожделением, от которого потом долго не могли освободиться. Пани знала себе цену – как знала она и о всеобщем презрении деревенских к ней – и не собиралась менять образ жизни. Ей нравилось продавать себя. А причину людской ненависти к себе она видела в зависти. Эвелина даже не считала себя блудницей, ибо согласна была продаваться только самому достойному. Теперь по ее векселям платил князь. И она уверенно называла себя счастливейшей из женщин.