Но чем бесчеловечней расправлялись Слащев и слащевцы с населением, тем смелее действовали люди, для которых жизнь молодой советской республики стала дороже своей собственной жизни.

Кроме комитета партии большевиков, руководившего на юге всей борьбой против интервентов, в николаевском подполье работал комсомольский комитет, секретарем которого была молодая девушка с бледным лицом и длинными детскими косами. Ее звали Тамара.

С ней и связал Гребенников Лешу Бунчужного под именем Саши Зеленого, связал в октябре после того, как Леша выполнил в Одессе и Николаеве несколько поручений и был проверен делом. Настоящей фамилии Саши Зеленого никто в николаевском подполье не знал.

Они встретились в вечерний час на квартире у комсомольца Гриши и с первой минуты почувствовали, что навсегда связала их жизни судьба. Лица их оживлял румянец, и в глазах горел огонь от сознания, что им, юным, едва расцветшим, поручили большое дело во имя революции.

В начале ноября, утром, самого молодого члена комсомольского подпольного комитета, четырнадцатилетнего мальчика, схватили контрразведчики в тот момент, когда он наклеивал на афишную тумбу листовку.

Мальчика отдали Липоману, и подросток не выдержал...

Его повели потом по улицам родного города, это видели многие. Он хотел стать на ноги, хотел приободриться, но ноги подкашивались; его вели, держа под руки с двух сторон.

Там, где должна была находиться Тамара, ее не оказалось, он провел на вторую явочную квартиру. Здесь схватили Лешу — Сашу Зеленого. Потом мальчик повел на третью квартиру, и контрразведчики схватили Тамару и Гришу.

В контрразведке Тамару подвешивали за длинные косы, которые столько раз гладила материнская рука. Тамара перенесла испытание, никого не выдав и ни в чем не признавшись. С девушки содрали платье, и на сердце ее легла печаль, беспросветная печаль, более тяжкая и жгучая, чем боль от первых ударов проволочной плеткой.

После Тамары секли в ее присутствии Гришу, и в ее присутствии говорили самые грязные, какие только существуют в мире, слова и она смотрела и чувствовала не стыд, — только черную печаль.

И Гриша никого не выдал и ни в чем не признался.

Потом ввели Сашу Зеленого — Лешу Бунчужного, осунувшегося, с еще более выразительными глазами, в которые можно было смотреть долго-долго и не насмотреться. И подло били.

От всего этого устали, верно, и сами контрразведчики. Допрос на несколько минут прервался. И показалось комсомольцам, что они стоят, взявшись за руки, — шесть рук образовали круг, — и длится тот первый вечер встречи; и каждый видел в двух других тех, кого запомнил тогда: ни синяков, ни кровоподтеков.

Потом начиналось прежнее. Контрразведчики требовали выдать большевистский подпольный комитет, выдать членов комсомольской организации.

— Вот вас здесь трое. Вы интеллигентные молодые люди. Жизнь ваша впереди. Будьте же благоразумны, — убеждал Липоман артистическим голосом. — Я требую только одного: выдайте большевиков, свяжите меня с Гребенниковым, и я вас отпущу. Я дам вам возможность уехать, куда кто пожелает. Даю вам честное слово офицера!

Они молчали.

— Не верите? Клянусь святым богом! Отпущу вас немедленно. Ну? Будете говорить? Кто первый скажет, того сейчас же отпущу. И вы забудете этот кошмар. Разве приятно нам бить вас? И разве человеческое тело долго может выдержать пытки? А мы будем пытать еще страшней!

Они молчали.

— Ты, долговязый! — обращался он к Леше. — Я знаю, что мать и отец по тебе, сейчас плачут. Как тебе не совестно заставлять нас в твоем присутствии бить Тамару? Она красивая, молодая девушка, и по ней также плачут отец и мать, а мы должны из-за тебя ее сечь. Разве тебе не стыдно? И не совестно? Разве так поступил бы на твоем месте рыцарь? Где прячутся большевики? Выдай большевистский комитет, выдай Гребенникова и пойдешь домой хоть сейчас. И Тамару мы бить не будем.

Леша не поднимал головы. Он смотрел в запятнанный пол и дрожал мелкой холодной дрожью, рожденной физическим состоянием тела, состоянием, которого не мог понять, потому что, несмотря на сознание полнейшей обреченности своей и друзей своих, он не испытывал ни страха перед истязателями, ни страха перед смертью.

— Будешь говорить, будешь? — не отставал Липоман, заикаясь от бешенства.

— Ничего от нас не добьетесь! Тела наши замучаете, а коммунизм будет построен!

— Что ты говоришь?

— И дети ваши будут стучаться к нам в дом. И проклинать будут вас. Десятки лет будут они отказываться от вас и не смогут отказаться!

— Что ты говоришь? Что говоришь? — замахивался Липоман.

— Вы можете расстрелять нас! — кричала Тамара.

— Кровь наша не пропадет даром!.. — поддерживал товарищей Гриша.

Липоман кидался то к одному, то к другому и натыкался на злобные, бесстрашные глаза. Он резко махнул буковым стеком, и Леша впервые вскрикнул.

— Ты заговоришь! Заговоришь на дыбе!

Тогда и Леша ощеривался:

— Не добьешься, мерзавец!

Исступленно кричала что-то Тамара, отвлекая на себя Липомана.

— Не отступимся от клятвы! — стонал Гриша: кто-то из следователей рубнул Гришу саблей по ноге.

— Прощай, Тамара!

— Прощай, Гриша!

— Прощай, Саша!..

Лишившихся сознания, кое-как прикрытых одеждой, поволокли их в камеры, и с ног Леши сполз сначала один ботинок, потом второй.

Вечером 18 ноября «отцы города» давали в честь Слащева бал в «литературке». Двухэтажное здание светилось огнями, гремел духовой оркестр, пол колебался под ногами танцующих.

А ночью Липоман, смыв кровь с холеных рук, явился к Слащеву.

— Открыт большевистский подпольный комитет! — сказал он возбужденно. — Вот список!

Он подсунул фальшивый список, в котором значилась шестьдесят одна фамилия.

Слащев выпил стакан водки и поцеловал мокрыми губами Липомана в подкрашенный, как у кокотки, рот. Синим карандашом генерал сделал на списке надпись: «Расстрелять за то, что пошли против единой и неделимой...» Кончик смертного приговора шестидесяти одному подмок в пролитом на столе красном вине.

— С богом, поручик! — напутствовал Слащев Липомана.

В два часа ночи в дверях камер каторжной тюрьмы появились контрразведчики.

— Собирайся! На этап!

Заключенные захватили с собой котелки, белье, остатки пищи. Вывели из тюрьмы шестнадцать человек, их усадили на грузовую машину. Ночь была такая темная, что заключенные, стоя на машине, не различали лиц друг друга. Восемь человек везли в кандалах.

Позже доставили еще группу политических заключенных. Их подвезли к заводу «Руссуд» и на площади расстреляли.

Третья машина уже под утро везла заключенных из контрразведки. Гриша не мог стоять. Его всунули в машину и подтащили в угол. Тамара положила Грише руку на голову, Леша гладил ему плечо.

Комсомольцы и коммунисты были так измучены допросом, что ехали на расстрел, как на освобождение. Они сделали все, что могли, чтобы торжествовала та высшая правда, перед лицом которой и пытки, и смерть — ничто.

На площади уже лежала груда расстрелянных и изрубленных саблями. Было страшно смотреть, было тяжело сознавать, что через несколько минут к этим истерзанным телам присоединятся и их тела...

Машину закатили во двор флотского полуэкипажа, заключенных выволокли из кузова и погнали к серой стенке. Еще рассвет не наступил, и мутное, почти черное небо лежало на земле.

Смертники запели «Интернационал»... Гриша, Леша и Тамара поцеловались.

— Беги, если можешь! — сказал Гриша Леше. — А я не в силах... — он сидел на земле, опершись на кирпичную стену. Перебитая ступня ноги мучительно болела. Началась гангрена.

Контрразведчик подошел к Тамаре и, тыча в лицо револьвером, стал требовать выдачи большевиков-подпольщиков.

— В последнюю минуту — говори! Слышишь?

Девушка собралась с силой и плюнула офицеру в лицо. Он наотмашь ударил ее рукоятью нагана.

— Говори! — накинулся второй контрразведчик на Гришу.

— Подохнете, а не добьетесь!