— Счастливые... — вздохнула Надя, показав на Радузева и Анну Петровну. — Знаете, товарищи, я вот никому не рассказывала. Мать у меня была суровая женщина, я не помню ее, тетка рассказывала. Отец умер рано, так мать моя всегда ела все первая и самое лучшее, а нам, детям, давала, что останется. Когда ее спрашивали, как она может так поступать, ведь даже птицы и те кормят сначала детей, мать отвечала: «Если я ноги протяну, то кто накормит малых, кто выведет их в люди? А при мне я их и голодных обогрею и приласкаю». Вот какое у меня детство. Было не до музыки...

— Бразильцы говорят, что бедняки живут только из упрямства... — заметил Николай.

— Пошли, товарищи, на площадку, — предложил Абаканов.

Они пошли на рабочую площадку и, понимая друг друга без слов, бродили по цехам, ощущая пульс завода, созданного коллективом, к которому принадлежали и они. От реки тянуло прохладой. Женя поежилась, Абаканов привлек ее к себе. По путям, сотрясая землю, уходили ковши с жидким чугуном, над металлом дрожало розовое марево. Николай вспомнил, что в первые месяцы жизни на площадке самым тяжелым была тишина. Жилое место — и тишина... А теперь...

— Что скажешь, Миша? — спросил он, указывая на завод.

Они снова вернулись к заводоуправлению. Недавно заасфальтированная площадь была ровная, гладкая, ее избрала молодежь для танцев. Прожекторы, установленные на фронтоне здания, ярко освещали ее.

Под игру гармонистов — комсомольца Гуреева и «звездочета» Василия Белкина — парни и девушки лихо плясали, окруженные плотным кольцом «болельщиков». Но круг не вмещал желающих, и пары танцовали на крыльце и возле скверика. Среди танцующих Надя увидела Бориса с Фросей. Он лихо кружил девушку, обоим было хорошо, и, кажется, они ничего сейчас не хотели — только бы продолжалась музыка, только бы еще танцовать. Надя, подмигнув товарищам, указала на пару.

— А не пройтись ли нам с тобой? — предложил Николай.

— Ты неважно танцуешь.

— Для начала один недостаток есть!

С Таней Щукиной танцевал Леня Слюсаренко, а Петр Занадырин стоял в сторонке; поглядывая на дружка, ждал своей очереди.

Занадырин, хотя и работал на другом участке, помнил Таню, изредка встречался с ней; она первая на площадке отнеслась к нему и к Лене приветливо в тот морозный зимний день, а от первой встречи зависит многое. Петр также приобрел на площадке несколько специальностей, и теперь с нетерпением ожидал пуска цеха блюминга: он окончил курсы, и ему, как машинисту слитковоза, предстояло первым принимать из колодцев слитки стали, доставлять к стану.

Среди «болельщиков» Абаканов заметил Яшу Яковкина.

— Что, Яша, задумался? — обратился к нему Абаканов. — Помнишь, как приехал сюда и говорил, что ищешь пустырь? Что хочешь увидеть, как на пустом месте вырастет завод, вырастет город?

— Ох, товарищи... Действительно так... Чего только не сделает человек!.. И ведь знаю, не только это у нас, в Сибири, а и в Средней Азии, на Урале, на Украине. Смотрю на огоньки — и дух замирает... А какая была глушь... Только и слышно, как падают с деревьев шишки.

— Никуда больше не тянет? Парень ты беспокойный...

— Никуда, товарищ Журба. Наш комбинат кажется мне самым подходящим местом.

Невдалеке от танцевального круга стояли председатель колхоза Пияков и комендант Бармакчи. Комендант был в своей неизменной плюшевой шапочке, отороченной мехом бурундука, в брезентовых сапогах, отвернутых вниз; он что-то объяснял землякам и шорцам.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Журба. — Что хорошего?

— Эзендер! Здравствуй! — ответили алтайцы.

Председатель колхоза Пияков обратился к Журбе и что-то долго говорил, держа его за пуговицу кителя и показывая на завод.

Бармакчи пояснил:

— Говорит, прежде мы думать не могли, чтобы в тайге увидеть завод. Есть разные сказки, только про завод нет. И колхозники наши боялись, что жить станет трудно. А получилось иначе. Хозяйство у нас выросло. Люди живут зажиточно.

Наперебой шорцы и алтайцы говорили еще что-то, а Бармакчи переводил.

— Говорят, прежде у нас были зайсаны, и бедняки пахали им землю андазыном — сохой, а сейчас зайсанов нет, и землю пашут железной лошадью — трактором. И об этом в сказках тоже нет.

— Если почки набухли на деревьях, то они обязательно распустятся, быстро расцветут. Жизнь сильнее смерти! Можете это перевести своим землякам? — спросил Журба.

— Это они понимают без перевода! — заметил Абаканов.

Бармакчи закивал головой.

Надя обняла Женю за талию и отвела ее чуть в сторону.

— Как тебе, Женечка?

— Хорошо мне... О, Надя... Жизнь... Большая, сложная штука...

— Поедешь в Ленинград?

— Может быть.

— А Михаил Иванович?

— Михаил Иванович? Он не хочет, говорит, разве нельзя здесь учиться? Разве металлургом быть хуже, чем кораблестроителем? У нас ведь и вечерний металлургический институт открывается. Ты можешь работать и учиться. Так он говорит.

— А ты?

— Я уже и сама не знаю...

Вчетвером, близкие, понимающие друг друга, они ходили всю ночь, не чувствуя усталости; небо было звездное, все предвещало погоду. Завод дышал полной грудью, четкий ритмичный стук машин наполнял воздух, и хотелось слушать и слушать жизнь этого рожденного усилиями людей исполина, в котором все было красиво и совершенно.

1950—1956