Потом Бунчужный вспомнил утренний разговор со Штрикером: он еще не знал о самоубийстве.

— Федор Федорович! Вас поздравляют! Поднимите бокал!

Надя перегнулась и тронула профессора за рукав. Профессор увидел ее возбужденное лицо.

— Вы чудесный мой помощник! — сказал он и попытался поцеловать ее руку.

— За новые достижения в металлургии! — сказал Гребенников.

Бунчужный встал. Ему зааплодировали. Привычным жестом руки прикрыл лицо. Кожа на голове собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны. Он взволнованно сказал несколько слов и выпил бокал вина.

Озабоченные, еще более расстроенные после вести о смерти Штрикера, сидели Анна Петровна и Дмитрий.

Новым, просветленным был Радузев. Люба стала такой, какой он знал ее в давние годы, когда бродил по саду или лежал, положив ноты на грудь, слушая музыку внутренним своим слухом. Люба вернулась душой, он это чувствовал, и это переполняло его счастьем.

Радузев налил Любе, Абаканову и Жене вина.

— За большое, настоящее чувство!

Потом каждый из присутствующих пил, за что хотел, непринужденная беседа журчала, наступила та минута, когда натянутость уступает место простоте, когда люди, даже мало знакомые, чокаются, желают друг другу удач, целуются, запевают песни.

— Ну, так как, Лазарька, ставить самовар — это общественно-полезное дело или общественно-неполезное? — спросил Гребенников.

Гости рассмеялись.

— Друзья, — торжественно провозгласил Гребенников и поднялся. — Я хочу выпить за человека светлой души, за нашего инженера Сергея Владимировича Радузева, которому некоторые из присутствующих здесь многим обязаны.

Поднялись Николай и Лазарь.

Втроем они подошли к Радузеву.

— Что такое? Чем они обязаны ему? — спрашивали друг у друга гости.

— Дело давнее. Когда-нибудь расскажем, — ответил любопытным Журба.

— Сережа... Э-эх... Хорошо, что оно так получилось... — сказал Лазарь.

Гребенников крепко обнял Радузева за плечи.

— Не знал... Не догадывался столько времени...— взволновано сказал Журба. Немного застенчиво они поцеловались.

— Что вы... что вы... Не надо... Боже мой... спасибо... Не надо... — Радузев чуть не заплакал. Потом взял себя в руки и дрожащим голосом сказал:

— Дважды человек не переживает одинаково ни радости, ни горя. О, если б это пришло ко мне десять лет назад...

— Считайте, что оно пришло десять лет назад!

С каждым часом за подковообразным столом в кабинете директора и за длинным столом в соседнем зале разговор становился оживленнее. Украинцы рассказывали сибирякам и уральцам о днепровских порогах, о Днепрогэсе, шлюзах, о новом социалистическом Запорожье, о заводах Приднепровья, Донбасса, созданных в это первое чудесное пятилетие, а сибиряки и уральцы рассказывали о строительстве новых угольных и рудных шахт в бассейне веселой реки Томи, о новых городах Кузбасса, о новых заводах Сибири, Урала, о строительстве Семиреченской железной дороги — Турксибе, о красотах черневой тайги Горной Шории и Алтая.

— Украинские рабочие и инженеры крепко помогли нам, сибирякам, — сказал секретарь крайкома Черепанов. — Спасибо украинскому народу! Дружба в труде — может быть самая большая, крепкая дружба! Но и сибиряки, и уральцы не остались в долгу. Много наших рабочих, наших инженеров работает в настоящее время и на Днепрострое, и на площадках металлургических заводов Запорожья, и в Донбассе. В социалистическом труде растет и крепнет дружба наших свободных народов.

В это время Гребенникову подали телеграмму. Он насторожился, гости умолкли. Гребенников прочел и просиял.

— Товарищи, — обратился он к присутствующим взволнованным голосом, — телеграмма из Центрального Комитета партии!

Все поднялись с мест, отодвинув с шумом стулья. К дверям собрались и те, кто ужинал в зале.

Гребенников громким голосом прочел приветствие коллективу строителей. Это был ответ на рапорт тайгастроевцев о пуске объектов первой очереди комбината.

— Ура! Ура! — закричали присутствующие. Зал как бы взорвался от рукоплесканий.

Гребенников напрасно пытался установить тишину. Он поздравил коллектив с высоким вниманием Центрального Комитета партии и сказал, какая ответственность возлагается на каждого строителя и технолога, насколько еще лучше надо каждому трудиться на площадке, чтобы Тайгакомбинат стал передовым во всех отношениях предприятием.

И снова возгласы «ура!» и здравица руководителям партии и государства.

Затем на возвышении, устроенном в конце зала, появилась группа алтайских артистов. Женя присмотрелась, встала из-за стола и побежала навстречу.

— Вот мы и приехали! — заявила Жене черноволосая стройная девушка. — Помните нашу встречу? Узнали?

— Ну, как же! Валя! Кызымай!

Девушки обнялись.

— Как же вы тут?

— Хорошо. Очень хорошо, Валюшка! А я уже в партии! — и Женя показала свой новенький партийный билет.

— Поздравляю. Ну, мы сейчас начинаем концерт.

После ужина Надя, Николай, Женя и Абаканов вышли на балкон здания заводоуправления.

— Дай, пожалуйста, папиросу! — попросила Надя Николая.

Надя не курила, но иногда ей хотелось «подымить», как она сама говорила.

— Опять напала на тебя блажь?

— Хочу. Дай! — требовала Надя.

Женя и Абаканов рассмеялись.

Николай протянул портсигар. Надя вынула папиросу, размяла табак, как заправский курильщик, и прикурила от дымящейся трубки Абаканова.

— Сколько людей надо было поднять, сколько судеб пришлось скрестить, чтобы вырос в тайге вот такой гигант! — сказала Женя, глядя восхищенными глазами на завод.

— Да... — протянул Абаканов. — Построить такую махину...

— Но сколько этот труд дал людям настоящей, высокой радости, как поднял людей, как широко раскрыл перед каждым из нас мир! — заметил Николай. — Когда Серго Орджоникидзе после митинга шел с нами к машине, он сказал: «Мы теперь с вами обучились во втузах и вузах, а когда начали управлять Советской страной — ни черта не умели. Часть старых инженеров оказалась в рядах вредителей, своих инженеров было мало. А теперь... Теперь нет такого предприятия, которого мы не сумели бы спроектировать и построить своими силами. До первой пятилетки у нас было кричащее противоречие между самой передовой в мире формой политической власти и отсталой технико-экономической базой. Это противоречие мы изживаем. В промышленности и в сельском хозяйстве сделан гигантский скачок. Социализм в одной, отдельно взятой стране построен. Предвидение Ленина полностью сбылось». Эти прощальные слова Серго все время звучат у меня в сердце.

— Умный, простой человек, Я глубоко люблю и уважаю его, — сказал Абаканов.

Он провел рукой по отсыревшим от росы волосам Жени и вывел ее на свет, падавший через стеклянную дверь из зала.

— Что тебе?

— Так... Воспоминания...

За окнами здания заводоуправления виднелись фигуры людей. Вдруг они услышали музыку. За роялем сидел Радузев. Люба, задумчивая, стояла рядом; тут же, возле рояля, расположились Шарль Буше, Анна Петровна с Дмитрием, профессор Бунчужный.

— Что он играет? — спросил Журба.

— Я плохо знаю музыку, — ответила Надя, но прислушавшись, воскликнула: — Это Шопен! Вальс!

— Да, это Седьмой вальс Шопена, его любит Радузев, — подтвердил Абаканов.

Они молча слушали чудесное произведение, в котором с необычайной силой, по-своему, Радузев передавал и грусть, и радость, и взлет мечты, и томление.

Потом села к роялю Анна Петровна. Видно было, что она давно не играла, соскучилась, что не все знакомые ей вещи были в пальцах, но она потянулась истосковавшейся душой к роялю, и снова полились глубокие, полные смысла, почти говорящие человеческими словами звуки, которые рассказывали о любви, страдании, о счастье.