— Да... Так вот, собрал я, знаешь, ее вещицы и привез сюда. Вроде комиссионера-посыльного. И в медовые месяцы, думаю, одеться-обуться женщине надо. У наших-то соблазнителей нонче деньга не шибко валится с рук. А она любила одеться. Модница. В магазин, бывало, как зайдем, так и ту шляпку примерит, и эту. И, знаешь, все к лицу, что ни наденет. Продавщицы заглядывались. Вез сейчас приданое и заново жизнь с нею пережил.

Штрикер тяжело вздохнул.

— Федор, Федор... Помнишь юность? У тебя, правда, тяжелая она была, тяжелее, нежели у меня, — так ведь юность! Какой открывался простор! Море по колено! И жизнь шла к рукам. В молодости, понимаешь, все идет к рукам человека, а в старости — бежит от него... Так вот с Анютой. Приехал сейчас, а встретиться не решаюсь. Страшно встретиться... С судьбой да со смертью встречаться не каждый может. Хоть знаю, что надо. И откладываю с часу на час.

Наступила продолжительная пауза.

Бунчужный взглянул на Штрикера: тяжелый, обрюзгший, голова низко опущена на грудь, лицо прикрыто рукой.

Минут через десять Штрикер успокоился.

— До чего можно дойти... — его еще раз встряхнуло, как ребенка после плача.

— Может, ляжешь?

Штрикер не двинулся с места.

— Ей было двадцать, когда женился, — снова начал он, глядя пустыми глазами в одну точку. — В двадцатом году случилась завязка этой драмы. Пожалуй, и тогда был для нее стар. Вернулся, понимаешь, из Одессы, тоска смертная, кругом разорение. И вот потянуло мотылька на огонек... Хоть на мотылька я, кажется, не ахти как смахивал даже в те годы. Как сон... Анюту знать надо. Хорошая. Красивая. Господи, как заглядывались на нее! Да и теперь заглядываются. Идешь по улице, только и слышишь: кто она ему? Дочь? Неужели жена? Валяться б у ее ног и читать стихи...

Штрикер оборвал излияния. Он как бы понял, что нельзя так обнажаться перед другим человеком.

— Забудь... И не надо... — подыскивал слова Бунчужный.

— Противно? Знаю. Ты никогда не понимал этого. А меня потянуло.

Штрикер вынул платок и вытер лицо. Бунчужный отвернулся. Снова наступило молчание, еще более тягостное после того, что было сказано.

Солнце было в зените, на полу лежали оранжевые и лиловые полосы, отколовшиеся от грани зеркала. Бунчужный удобнее вытянул на постели ноги.

— Как же ты дальше? Как жить будешь?

— Жить? Нет, брат, жить не собираюсь. Буду тянуть лямку. Сермяжную лямку. Бездомный пес. И, знаешь, такое странное творится: обиды никакой ни на власть, ни на людей, ни на тебя. Думаю, что и ты приложил к моему делу руку, выдал, можно сказать, друга детства, выдал с головой. Ведь правда? По старому правилу, ненавидеть должен тебя. Ненавидеть и презирать. Морду бить! А у меня злобы нет. Анюта сломала пружину...

— А я думаю, что как начнешь ты свою новую сталь варить или строить воздухонагреватели, да опробовать, да с неудачами встречаться, в рабочий азарт войдешь, труп-то и оживет! И не о смерти будешь думать, а о жизни.

— Не знаю. Может быть. Навязываться со своими идейками не намерен. Доложу по начальству. Примут — хорошо. Не примут — плакать не стану!

— Напрасно. Кто творит, тот борется. У творца не может течь в жилах жабья кровь. Творец не может быть равнодушен к своей работе.

Бунчужный умолк. Задумался.

— А знаешь, что хочу сказать тебе? Расстроил ты меня. Человек, видно, так создан, что чужое страдание не может не задеть его. Хочу вот посоветовать тебе одно дело, если, конечно, поймешь.

— Что такое?

— Ехал бы ты, Генрих, домой. Сегодня. Сейчас. И чемодан с ее вещицами прихвати с собой. Зачем понапрасну терзать себя и Анну Петровну? Я ее тут несколько раз встречал на площадке, она работает в школе, чувствуется, что наступила для нее новая, совсем новая жизнь. Мне понравилась ее душевная собранность. Анна Петровна стесняется даже меня. А тут вдруг ты... Пусть живет счастливо. Все равно ни к чему: разбитую на мелкие кусочки вазу не склеишь. Оставь их. Так благороднее. Не порть им, Генрих, жизни. Новой, счастливой жизни. Считай, что Анна Петровна для тебя умерла. И платьев твоих она не возьмет, не наденет. А тебе больнее будет после встречи, после отказа. Послушай меня...

В наступившей тишине слышно было, как веточка с одним листиком постукивала по стеклу окошка.

— Нет! Увидеть хочу. Увидеть в последний раз. Как моя жена уже чужой женой ходит не в моем доме... Следы чужих рук хочу увидеть на своей жене... — и кресло затрещало под его тучным телом.

Возвратившись с демонстрации, Анна Петровна и Дмитрий обедали у себя, стол был накрыт по-праздничному: накануне они вместе ходили по магазинам и на рынок, принесли из оранжереи тюльпанов; цветы стояли в вазе посреди стола, накрытого белоснежной скатертью.

Новое васильковое платье Анны Петровны оттеняло ее серые большие глаза, ее красивую головку, тонкую, как у девушки, фигуру. Дмитрий также надел к обеду светлый летний костюм.

Первомайское солнце, словно зная, что в этом доме ему особенно рады, щедро слало потоки лучей, и посуда, флаконы духов, книги, натертый пол блестели.

— За нашу жизнь, Дмитрий!

Они пили за будущее, за настоящее, и желания их, заботы были не где-то в туманной дали, а здесь, с ними, в этой небольшой квартире. И они пили за то, чтобы счастье никогда их не покинуло.

Среди обеда раздался вдруг звонок.

Дмитрий пошел в коридор. Анне Петровне ни с того, ни с сего стало тревожно, сердце заколотилось с необычайной силой; щеки, уши, шея в одно мгновение покраснели. Еще ничего не зная, она внутренним своим чутьем почувствовала, что звонок этот — не просто случайный звонок, что сейчас должно произойти нечто страшное, и она вышла из-за стола.

Сначала даже не поняла, что произошло.

Плотная фигура, широкие плечи, толстые ноги в широких брюках, красное, потное лицо... «Только возмездие может предстать в таком виде...» Эта мысль блеснула, как искра, высеченная во тьме ночи из кремня. Но вслед за первой искрой кремень родил вторую, и тогда сознание прояснилось: «Генрих...»

Штрикер в их жизни перестал существовать с того момента, когда Анна Петровна приехала на площадку Тайгастроя. Штрикер — это давнопрошедшее, отпавший струп, смерть, о нем они никогда не вспоминали, как не вспоминают о выведенном на светлом костюме пятне, если никаких следов от пятна не остается.

Появление Штрикера подняло такую муть, что и солнечная квартира, и праздничный стол, и радостное настроение от полноты счастья — все сразу померкло.

Штрикер поставил чемодан возле вешалки, снял пальто, спокойно, как у себя дома, вытер мокрое лицо клетчатым платком (этого платка Анна Петровна не знала: все же остальное — пальто, костюм, галстук, даже башмаки с резиновыми по бокам вставками — было мучительно знакомо).

— Заходите... — пригласил Дмитрий своего бывшего профессора и показал рукой на двери в столовую.

Штрикер, не глядя ни на кого и ни с кем не здороваясь, двинулся к двери.

— Т-а-а-к... — выдохнул Штрикер, опускаясь без приглашения на тахту.

Когда в дом во время обеда приходит знакомый, естественно пригласить его к столу. Так поступил Дмитрий.

— Нет уж, благодарствую за хлеб-соль... Сыт по горло...

После подъема с чемоданом на пятый этаж (лифт по выходным не работал), Штрикер не мог совладать с одышкой.

— Да-а... Приехал я, Анюта, к тебе, — начал он без предисловий, тяжело, со свистом дыша. Штрикер держал себя так, словно он являлся здесь хозяином и словно в доме никого, кроме него и Анны Петровны, не было.

— Надо, знаешь ли, привести в порядок наши семейные дела. Сама понимаешь. Как-никак, и по закону, и вообще, ты моя жена. Да, по закону, еще никем не отмененному! Я не лишен прав ни на жену, ни вообще. Мое пребывание под следствием там не имеет никакого отношения к супружеской жизни. Я могу взять тебя за косы и уволочь домой, не спрашивая, хочешь ли ты или нет. И никто не посмеет мне помешать. Даже милиция. Я твой законный супруг. Мы венчанные. Блудницам у нас не шибко потворствуют!