— Фу ты... до чего глупо получилось... — вздохнул Лазарь, когда Чаммера нигде не удалось найти. Он ненавидел себя в эту минуту, как только можно ненавидеть. — Выпустить такую гадюку... Из самых рук. Такую гадину... И куда он мог провалиться?

— Да, конечно... Вы были неосторожны. Но не отчаивайтесь, — утешали его. — Чаммеру все равно не уйти, раз он на нашей земле. Найдем. Хоть на дне моря. Не беспокойтесь!

Но это не утешило ни Лазаря, ни Сергея. Простить себе такую оплошность они не могли.

Февраль, март и апрель тридцать второго года были на площадке месяцами самой напряженной работы: заканчивалось оборудование вспомогательного хозяйства, вводились в строй агрегаты, готовились кадры эксплуатационников. На площадке работали тематические кружки, курсы горновых и сталеваров, школы рабочих массовых профессий.

В доменном и мартеновском цехах, в прокатных цехах продолжалось строительство объектов второй очереди. К ноябрьским торжествам готовились прокатать на блюминге свои слитки, а в рельсобалочном — рельсы и швеллеры. Работа на площадке усложнилась. Стало труднее и руководителям и среднему техперсоналу. Особенно жаловались инженеры, ведавшие коммуникациями: одновременно укладывались три линии водопровода: питьевой, промышленный и оборотный, сеть теплофикации, сеть электро- и газоснабжения. Только одна хозяйка подземного царства, — как звали Голубкову, девушку-инженера, начальника сектора генплана проектного отдела, — знала, где что лежало, где что должно лечь, и Бунчужному пришлось подписать специальный приказ, чтобы никто не смел без ее разрешения вторгаться в это сложное подземное царство.

Соцгород рос, появлялись новые кварталы. Молодые строители, щеголяя приобретенными познаниями, говорили, что они не просто строят социалистический город, а накладывают генеральный план Тайгаграда на местность.

В конце марта пошла первая очередь коксовых печей, своим коксом комбинат был обеспечен. В доменном с апреля перешли на трехсменную работу: готовили к пуску не только экспериментальную печь, но и домну-гигант.

За неделю до задувки печей комсомольцы устроили субботник: засы́пали ямы, свезли к третьей домне остатки стройматериалов, арматуру. Монтаж и оборудование ЦЭС, воздуходувки, воздухонагревателей, газоочистки, бункеров, рудного двора, копрового цеха, вагонов-весов уже оставались позади. Наступил самый ответственный период опробования и приемки агрегатов. Комиссия, в которую входили московские и местные специалисты, испытывала механизмы.

Несмотря на самую тщательную подготовку печей к сдаче, члены правительственной комиссии каждый раз находили недоделки. На ликвидацию этих недоделок бросали комсомольцев: ребята, как кошки, взбирались на печь, на воздухонагреватели, и начиналась пневматическая клепка или слепящая глаза электросварка. На самую ответственную верхолазную работу обычно набивался Павлушка Сироченко, любивший свою профессию и гордившийся тем, что он электросварщик-верхолаз!

Стоял конец апреля, не по-сибирски теплый, напоенный запахом пробуждающейся тайги, и среди работы все чаще вскидывали люди глаза к лазоревому небу, глядели на реку, вскрывавшуюся от льдов, очень широкую, в проталинах, как бы выпуклую. Тайга отступила на десятки километров, но она ощущалась не только в густозеленой оторочке пихт и лиственниц, но и в запахе, в шуме, во всем, что составляло ее большую, многообразную жизнь.

Наступала весна с каждым днем стремительнее. И в то время как по одной стороне центральной дороги, проходившей через завод, среди цеховых сооружений уже бурно текли ручьи и девушки крошили лопатами рыхлый ледок, на другой стороне, в тени, лежал скользкий синий лед, прочно хранивший зимний холод. Его скалывали ломами, и он издали казался глыбами угля.

В эти вешние дни пробуждающейся природы возвратились из дальней поездки на рудники Абаканов и Радузев.

После памятных событий на площадке Абаканов стал начальником проектного отдела, а Радуэев — главным инженером. Вместе они бывали на ближних и дальних точках изысканий, вместе вызывали их в краевой центр, в Москву. Жизнь поставила их в такие отношения, при которых вое между ними должно было быть искренним, не вызывающим ни малейшей тени недомолвок или сомнений.

— Ну, зайдемте ко мне, хоть на минутку, — пригласил Радузев Абаканова, когда машина, в которой они приехали из Хакассии, остановилась у гостиницы.

— Нет, спасибо, Сергей Владимирович, не могу... Пойду на площадку, дел, сами знаете, сколько... Да и вам нездоровится... Зубная боль вас замучила вконец...

— Воля ваша...

Они расстались.

Возле дома молодых специалистов Абаканов повстречал Женю. Тоненькая, голубоглазая, как василек во ржи, в весеннем пальто и синей шапочке, Женя показалась ему после продолжительной разлуки такой родной, что он остановился, пораженный.

— С дороги? — спросила Женя, поглядывая на чемодан, который Абаканов держал в руке.

— Только что возвратились с Радузевым.

— Ну, что там?

Он рассказал.

— И мне скоро стелется дорожка...

— Куда, Женя?

— В Ленинград. Поеду оформляться. Поступаю в кораблестроительный институт.

— Бежать с площадки? От вас ли слышу, Женя?

— От меня. И зачем вы так... бежать... Разве я бегу? Это в первые месяцы, когда нас тут работала горсточка, нельзя было никуда уехать. И это было бы бегством от трудностей. А теперь... Найдется кому заменить Женю Столярову. Вот пустим завод — и уеду.

Он задумался.

— А здесь что? — Абаканов показал на сердце.

— От вас никогда не скрывала...

И Женя ответила, что дурное вырвала с корешками, хорошее осталось. Осталась память о честном человеке, остались дни радостного труда, лунные ночи в тайге, осталось то, что не поддается увяданию и что не может вызвать ни в ком ни ревности, ни упрека.

— А у вас, Михаил Иванович?

— Что у меня... — он вздохнул. — С Любой пришлось проститься. Я стоял на пороге. Стоял между Сергеем и Любой. Кто позволил бы теперь, после всего пережитого Радузевым, увеличивать его страдания? Мы простились с Любой трогательно, простились навсегда, хотя в любой час я могу придти к ним в дом или встретить Любу на улице. У нас совесть чиста. Но это уже будут встречи при погашенной иллюминации...

Женя выслушала, опустив голову.

— Благородство человека не в тех делах, которые можно проверить, а в тех, которые проверить нельзя. Вы поступили честно. Я в этом не сомневалась. И мы с вами, словно потерпевшие кораблекрушение...

— Потерпевшие кораблекрушение? — эта мысль понравилась ему. — Пожалуй... Только мы с вами выброшены не на таинственный необитаемый остров, а на многолюдную заводскую площадку.

— Что же нам делать дальше? Как жить? Я много думала. И пришла к мысли, что труд и любовь — это как бы ось жизни. Человеку нельзя жить без труда и любви.

— Ось жизни? Не знаю. Не думал об этом.

— Мне говорили, Михаил Иванович, что вам выделили хорошую квартиру?

— Да, хорошую. Очень хорошую. Перед отъездом в Хакассию я переселился. И так странно, Женечка... Допоздна шагал я из комнаты в комнату и слушал свои шаги...

— До чего мы похожи друг на друга! — воскликнула Женя.

— Похожи? А кто недавно, первого августа, когда закладывали фундамент под первую доменную печь, пропел мне: «Я не для вас, а вы не для меня...»?

Улыбка появилась на строгом лице Жени.

— Неужели помните?

— И не только это. Признание за признание. Когда бродил в тот первый день по своей чудесной квартире и думал, кто войдет сюда хозяйкой, мое воображение вдруг привело сюда одну девушку с васильковыми глазами и золотыми кудряшками, одну девушку с хорошей, чуткой душой...