Несли его очень долго, и если бы не тревога, можно было подумать, что ничего не случилось. Просто он устал и его несут сильные руки.

От реки потянуло прелью. Старика опустили на землю. В лунном свете он увидел сруб, забитый бревнами. На горке из-за деревьев показались зелено-желтые клубы дыма от горевшей соломы. Запахло гарью: так пахло весной, когда Игнатий сжигал кучи листьев....

«Все кончено...» — подумал старик и удивился, что сейчас не было никакой жалости к добру, которое горело, а только страстная жалость к самому себе, страстное, беспредельное желание жить...

Крестьяне отбили бревна со сруба заброшенного колодца.

«Неужели придется принять такую смерть?..» В холодные складочки уже собралась кожа на затылке, волосы вздыбились, острые, колючие, как булавки; заболело в желудке.

— Братцы! Христиане! Спасите! — выкрикивал он скорее инстинктивно, нежели сознательно.

Тупой удар зажег свет в глазах; было ощущение чего-то тяжелого, неизбежного; захотелось проснуться, увидеть себя в постели, трижды перекреститься широким крестом на лампадку, но это длилось недолго. Сознание прояснилось, и он со всею четкостью представил, что принимает вот сейчас, сию минуту, смерть, и что ничто более не отвратит тяжелую, неизбежную гибель.

Тело его еще раз ощутило острую боль, от которой помутнело сознание. Он летел вниз, в колодец, ударяясь головой о выступы, но ничего более не чувствуя.

Жизнь страны за тридцать лет прошла перед ними, жизнь народа, в котором оба составляли микроскопическую частицу. И даже не верилось, что все это так было.

Они сидели в ресторане в углу и, перебирая прошлое, возвращались к настоящему.

— После того случая на лугу бежал я в Одессу. Со мной уехала Люба. Боже, как я полюбил ее... Мы жили, словно брат и сестра, я щадил ее молодость, ее девичью чистоту, ничем не хотел связать ее волю. Она училась в театральном техникуме. И только несколько лет спустя, когда она подросла, привыкла ко мне, потянулась как к человеку, мы стали мужем и женой. Но это другая история. Я пришел к тебе не за тем.

— Давай, давай, нечего тянучкой заниматься! — нервно заторопил вдруг Лазарь. — Зачем явился ко мне?

Воспоминания до того взвинтили Лазарю нервы, что он уже плохо владел собой.

Радузев выпил еще стопку водки, ничем не закусывая; даже отвращение появлялось на лице, когда глаза его натыкались на закуску.

— Торопишь? Ладно. Зачем явился? Дело в том, что я узнал, где Чаммер...

Лазарь стукнул кулаком по столу.

— Что ты говоришь!

— Скитался по Москве после бегства с площадки. И вдруг... На улице наткнулся... Проследил... Эту гадюку я узнал тотчас, хотя она изменила личину.

Лазарь уцепился за рукав Радузева.

— Увидел и — не захватил? Где он? Почему скрыл от органов? Раз ты честный человек, почему не выдал властям?

— Боялся. Спросят, не связан ли с ним? Душу свою наизнанку вывернешь, а тебе могут не поверить. И ничем нельзя доказать свою невиновность, потому что несовершенное преступление недоказуемо...

— Ты в самом деле рехнулся!

— Чаммер — профессиональный разведчик, такие владеют собой. А я начну заикаться. А раз человек заикается, значит — виновен. Чего ради краснеть и заикаться невиновному?

— Хватит бредней. Пошли!

Лазарь расплатился и вытащил Радузева из-за стола. Они спешно оделись. Улицу заливал свет фонарей, но Радузеву показалось, что над городом висела тьма.

— Куда ты меня тащишь?

— Сам знаешь...

— За что?

— Не такое время, чтобы сквозь пальцы смотреть на людей с путаной биографией. Каждый должен быть ясен и прозрачен.

Злость овладела Лазарем, злость, ненависть, и он поддался этим чувствам.

До Лубянской площади рукой подать. Радузев задрожал, Лазарь сильно прижал к своему боку его руку. За углом Радузев остановился.

— Ты чего?

— Дай отдышаться...

— Там отдышишься...

— Нет, постой. Неужели ты не веришь мне? Ты знаешь меня вон с таких лет. Знаешь каждое движение моего сердца. Каждый день моей жизни...

— Моей личной веры и моих знаний недостаточно.

— Неужели ты не веришь? Ты, Лазарька? Кто же тогда поверит мне? За всю свою жизнь я не причинил никому зла, никого не обидел и — мне не верили. Не от того ли, что честность должна иметь границы? Что безграничной честности нет? А если объявится, так ее заплюют, загадят подозрением? Вот я стою перед тобой с обнаженной душой, не сделавший никому зла: плюнь в нее, и тогда я сам пойду туда. Пойду, чтоб ни ты, никто никогда более не сомневался во мне.

Слова эти больно ударили Лазаря.

Радузев пошел. Шел он медленно, сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло вдруг что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.

— Стой! Сережка, остановись! Остановись! Стой! Стой, тебе говорят!

Радузев остановился.

— Верю! Верю всему, что ты сказал! Верю! Верю, друг мой...

Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря, судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это нечто большее, чем благодарность.

— Если бы так раньше... Если б ты знал, что ты подарил мне одним своим словом...

— Хватит романтики. Еще раз говорю: ты не совершил никакого преступления перед народом, перед революцией. Ты помог предотвратить катастрофу на площадке Тайгастроя. Ты незапятнан, что бы ни говорили о тебе Грибовы и Чаммеры. Верю твоей человеческой порядочности.

— Ох, спасибо... спасибо...

— Вот что теперь, Сережа. Ты укажи, где Чаммер. Мы схватим его — и поедем ко мне. Ты болен, серьезно болен.

— Схватим. Обязательно схватим. О, как я ненавижу его!

— Хороший ты, Сережка... Душа у тебя хорошая. Только свихнулся. Чего тебе ходить согбенному по нашей земле? Выпрями спину. Зачем считаешь себя пасынком в нашей семье? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя не станет казнить. Запутался? Так ведь запутался в каких-то своих моральных нормах. А преступлений не совершал. Чего тебе бояться? И на площадке вел себя честно. Струсил? Струсил. Конечно, надо было там же схватить этого изверга, схватить банду. Чего бежал? Зачем навел на себя тень? Стань со всеми нами рядом, в одну шеренгу. И выбрось страхи из дурной своей башки. Слышишь? Я — твой друг. Я ручаюсь за тебя всей своей партийной жизнью, честью, своим партийным билетом ручаюсь.

— Спасибо... Спасибо... — шептал Сергей растроганным голосом. — Ничего больше не надо... Сколько ждал... Какая тяжесть свалилась... Как легко дышать на земле...

Он закрыл лицо руками.

— Поживешь у меня. Лиза встретит тебя сердечно. Полечишься у хорошего врача. Ты весь в душевных язвах. Вызовем в Москву Любу и дочку. А потом решишь: захочешь, возьму к себе в институт, не захочешь — поедешь на площадку. Уверен, что тебя там встретят как родного.

— Спасибо... Спасибо... Ну, пошли! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на «Метрополь». — Чаммер там...

— Там? Что он там?

— Укрывается под видом официанта. Вызови кого следует. — Радузев кивнул в сторону Лубянской площади.

— Ладно.

Лазарь зашел в ближайшую телефонную будку и позвонил.

— Все в порядке. Сейчас будут. Ты мне хоть издали покажи этого мерзавца. Просто невтерпеж.

Минут через пять Радузев указал на худощавого человека, с явно фальшивыми усиками и бакенбардами. Официант расставлял приборы на столике близ окна и был хорошо виден с улицы.

— Такая падаль... Палач. Висельник...

— Попил он и моей кровушки, изверг, — добавил Радузев.

Чаммер вдруг глянул в окно. Несколько секунд смотрел он не отрываясь. Глаза его приковались к лицу Радузева, освещенному фонарем.

Быстро собрав тарелки, он устремился в подсобку. Лазарь и Сергей кинулись вслед. Все произошло в один миг.

Вместе с оперативными работниками искали его в подсобке, на кухне, во дворе, всюду...