Сигнал — и мостовой кран везет ковш к разливке. Изложницы, стоящие на тележках, наполняются металлом; снова звезды и ослепительный блеск, на который нельзя смотреть. В ажурных каркасах цеха густеет дымок.

— Старые авторитеты, в том числе и наш бывший профессор Штрикер — промпартиец, утверждали, что варить сталь надо горячо, а разливать холодно. Думается, однако, что авторитеты ошибаются. Сталь любит, чтоб и варили ее горячо, и разливали горячо, — делится своими мыслями Шахов с мастером Вараксой.

Потом Дмитрий идет к раздевалке, проверяет, как из изложниц выталкивают горячие слитки; краны легко перегружают их на металлическую платформу; сталь увозят в прокатный цех, который еще хотя и не пущен, но уже начал прием слитков.

По дороге Шахов зашел в доменный.

— Есть! — встретила Дмитрия этим чудесным коротеньким словом Надя. — Ванадистые чугуны пошли! Ты слышишь? Чугуны пошли! У нас такая радость...

Он прошел к печи — там толпилось много народа, над литейным двором стояло густое облако дыма, чугун остывал. Он был сейчас темносургучного цвета.

— У вас тут только-только кончились роды, а мы уже два дня как работаем, словно на старом заводе, — говорит Дмитрий.

Шесть часов утра. Пора домой.

Дмитрий жил в центре соцгорода, близ Дворца культуры. Сюда к десяти часам утра соберутся рабочие, инженеры, школьники для участия в первомайской демонстрации. Улицы были украшены портретами руководителей партии и правительства, знатных людей стройки; у каждого дома развевались, хлопая на ветру, красные флаги.

Дмитрий открыл автоматический замок в двери и на цыпочках прошел в ванную. Приняв душ, решил отдохнуть в кабинете. Но едва вошел в коридор, как Анна Петровна окликнула:

— Дмитрий? Который час? Я не слышала, как ты пришел.

— Спи, я пойду к себе. Еще рано.

— Нет, иди сюда.

Он сел на край постели и поцеловал Анну Петровну в теплое плечо.

— Жду тебя с тревогой... каждый раз...

Она прижала его руки к своей груди и не отпускала.

— Ну, зачем, зачем тревожишься?

— Я не могу не видеть тебя. У тебя такая опасная работа в цехе...

— Ну, что ты! Какая там опасная!

Он привалился к подушке, задумался и вдруг уснул крепким сном. Анна Петровна с нежностью смотрела на его утомленное после ночной смены лицо и, чтобы не разбудить, встала с постели.

Уже полгода они жили вместе. Анна Петровна боялась своего счастья, боялась, что в новой ее жизни слишком все шло гладко, что досталось ей счастье очень уж легко. Дмитрий любил ее, и это было вознаграждением за годы терзаний, за годы дурной, унизительной жизни со Штрикером.

В восемь часов утра они вышли на улицу. Весеннее солнце затопило город — самый юный город Сибири. Лучи золотили крыши домов, лежали на балконах, на скульптурах, на оживленных сокобегом ветвях деревьев. Солнце было всюду, молодое, как город, первомайское, ослепительное.

До начала демонстрации оставалось много времени, они сели в новенький вагон трамвая, пущенного накануне праздника, и поехали в парк культуры и отдыха, расположенный по ту сторону Тагайки.

В парке духовой оркестр репетировал «Вальс-фантазию» Глинки. Центральные аллеи, празднично убранные портретами, кумачевыми транспарантами и веселыми, как огоньки, флажками, призывно звали к себе. Анна Петровна и Дмитрий прошли к мосту. Утренний ветерок доносил горьковатое дыхание тайги; плотное круглое облачко остановилось над парком и таяло.

— Тагайка... — сказала Анна Петровна, любуясь рекой, рожденной в горах Шории.

Они ходили по дорожкам, посыпанным желтым хрустящим песком, вдыхали аромат деревьев, согретых весенним теплом; еще листья не распустились, но тугие почки готовы были раскрыться. Рыжекрасные, длинные сережки, как бахрома, свешивались с концов ветвей по шесть, по восем штук вместе. Их покрывала нежная золотистая пыльца.

Анна Петровна повернулась к Дмитрию.

— Тебе хорошо?

Походив по парку, налюбовавшись прозрачным, словно ключевая вода, небом, надышавшись свежим ароматным воздухом, они вернулись к трамвайной остановке.

— Поедем на завод, — предложил Дмитрий, — а оттуда вместе с рабочими пойдем на демонстрацию.

Он хотел показать Анне Петровне, как комсомольцы украсили мартеновский цех. В последнее время Анна Петровна реже бывала на площадке, ее школу перевели в соцгород. Она приходила на завод только для того, чтобы навестить учеников, узнать, почему тот или другой пропустил урок.

Вдоль остекленной вверху стены мартеновского цеха висело снаружи красное полотнище: «Привет славным передовикам-мартеновцам! Дадим нашей Родине к Первому мая первоклассную сталь!»

Они перешагнули через железнодорожное полотно и поднялись по лесенке на печной прогон; подошли к печи: оттуда в это время скачивали шлак. Анна Петровна со страхом вскрикнула:

— Не подходи близко! Там огонь...

Дмитрий подмигнул сменному инженеру...

Зазвонили в колокол, Дмитрий повел Анну Петровну к парапету над разливочным пролетом. В этот миг розовый искрящийся металл ринулся по желобу в ковш, и белые звезды забросали рабочих. У отверстия печи стоял юноша в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки; он спокойно смотрел, как бежала выпущенная сталь.

Анна Петровна прикрывается рукой от слепящего света и, зачарованная, смотрит на невиданное зрелище.

— Это... это не люди... На них молиться надо! — сказала взволнованно. — Какой необыкновенный труд!

Ее услышали рабочие и улыбнулись.

Вышли из цеха, поднялись на площадку печей второй очереди. Оттуда открывался вид на петлю реки, пустырь, на далекую зеленую щетку леса, на голубые вершины гор.

Анна Петровна вздохнула.

— Мне так хорошо, что я боюсь за наше счастье... Но я его не отдам никому! Слышишь, Дмитрий?

В это первомайское утро произошло много нежданных встреч.

К пуску цехов первой очереди строительства приехал Джонсон. Он не был на площадке два года и сейчас ничего не узнавал. Ему показалось, что цехи стояли не на том месте, где намечались по генеральному плану, что вообще перешли на другую строительную площадку. С Джонсоном явилось несколько американских друзей, обвешанных биноклями, «лейками», термосами. Американцы смотрели на крупнейший в мире завод, как на свалившийся с неба в тайгу метеорит-уникум... Ходили, щупали, что только можно было общупать, отходили от объектов на приличное расстояние, рассматривали в бинокль, опускались в котлованы строительства второй очереди.

Гребенников сухо встретил гостей, но Джонсон предъявил бумажки, разрешавшие осмотр строительства, и Гребенников вынужден был не чинить препятствий.

— Ваши впечатления?

— О!.. Это колоссально! Колоссально! Вы разрешите более обстоятельно поговорить с вами в свободный для вас час? — просили они.

— Не отказываюсь. А ведь вы, мистер Джонсон, могли нас подвести... — сказал Гребенников в конце беседы.

Джонсон смутился, не зная, впрочем, что именно в виду имел Гребенников.

— Фирма отозвала... Я ни при чем. Служащий... Дисциплина...

— Я не об этом. Помните, квершлаг?

— Какой квершлаг?

— Тот, что у нас значился под литерой «К»?

— Не помню...

— Могу напомнить. Я тогда только что приехал на площадку, мы вместе объезжали угольные месторождения и рудники. Я обратил ваше внимание на залегание. Вы ответили, что квершлаг «К» не представляет интереса. И не только заявили, но сняли эту точку с плана разведок. Но вы сшиблись, у меня неплохая память: просматривая план разведок уже несколько месяцев спустя, я обратил внимание, что квершлаг «К» отсутствует. От этого квершлага мы потом пошли на юг и набрели на полиметаллические залежи, иметь которые хотела бы любая индустриальная страна...

Джонсон ничего не ответил, он примял пальцем табак в своей трубке, но не закурил ее, а засунул в боковой карман.