...Последние километры... Они особенно томительны. Дорога подходит к воде и некоторое время прячется под водой, огибая отвесный выступ скалы. Лошади осторожно нащупывают каменную тропу. Часа через два дорога еще более расширяется, а река сужается, она отходит в сторону, в непроходимую чащу, сдавленная скалами. Всадники торопят лошадей, Женя скачет галопом, возбужденная, вызывающая, но Василий Федорович свистит, и Женя, зная, что лошадей нельзя гнать, натягивает повод.

Журбе хочется курить. Он запускает руку в карман и вдруг обнаруживает, что канзы нет...

К канзе у алтайцев особое отношение, — Василий Федорович, узнав о потере, останавливает караван, конюхи сходят с лошадей, ищут.

Напрасно...

— Поздно спохватились, — укоризненно говорит Бармакчи. — Так нельзя.

...И вот лес, закрывавший горизонт, расступается, перед глазами — зеленая долина в цветах. Река, круто обогнув скалу, вырывается к долине, кипя и бурля, и шум ее наполняет воздух. Открывается у подножия горы селение. Это Тубек...

У Журбы замирает сердце. Впрочем, в эту минуту волнение охватывает всю группу изыскателей. Это видно по лицам, по той сосредоточенности, с которой каждый вглядывается в детали пейзажа.

Мокрые лошади тяжело дышат.

Абаканов вырывается в голову группы и ведет ее к избе на окраине селения. Плетень, дворик, два сарайчика, огород.

Румяная, плотно сбитая женщина лет сорока, русская старообрядка с миловидным лицом и плутоватыми глазами, выходит на крыльцо.

— Сюда! сюда!

Она узнает Абаканова и здоровается с ним, как со своим.

— Снова к нам?

— Снова!

— Надолго?

— Кажется, надолго.

— Заводите лошадей во двор!

Но лошадям не вместиться в дворике, и конюхи привязывают их к плетню, к лиственницам, которых на улице немало.

Женя соскакивает с лошади, за ней сходят остальные. Лицо у девушки плюшевое от пыли.

— А теперь — в баню! — приглашает хозяйка.

Что может быть в тайге лучше бани, чистого белья, сухой обуви!..

— Ура! — кричит Женя. — Баня!

Прошли в избу.

— Не надо раскладывать костра, варить обед!.. — радуется Женя, будто всю жизнь то и делала, что разводила костер да варила в котелках кашу.

— Сюда, в эту комнату, — приглашает хозяйка, — заходите.

— С приездом, товарищи! — поздравляет группу Журба и ставит на стол бутылку водки.

Вечером было до того парно, в воздухе скопилось столько влаги, что дышать стало невмоготу. На ночлег каждый устраивался, где хотел: Женя ушла к хозяйке; старики разлеглись на полу, вповалку; Абаканов, взяв потники, пошел во двор. Журба долго слонялся, не зная, где осесть. Наконец, забрел в сарай, на сеновал, хотя и здесь была томительная духота, но запах сена, острый, пряный, возмещал неудобства. Захватив плащ, подушку, байковое одеяльце, он взобрался по лестнице на чердак, разделся и через минуту спал крепким сном.

Ночью почувствовал вдруг чьи-то горячие пальцы на своей груди.

Машинально сунул руку за подушку — там лежал маузер, но узнал хозяйку. Жаркая, она сидела над ним и, дрожа, гладила его грудь.

— Ты чего?

— Пришла... Не бойся, миленький...

Она схватила его за руку, прижалась, тяжелая, горячая.

Он с силой оттолкнул ее.

Утром проводники готовились в обратный путь: идя под легкими вьюками, без всадников, лошади могли отдохнуть в дороге.

Коровкин-отец варил в летней кухне мясной суп, Пашка рубил дрова, носил воду, мыл посуду. Хозяйка, вырядившись в праздничную паневу, бегала, как молодайка, по двору, сияющая, кидая жаркие взоры то на одного, то на другого.

Абаканов, Женя и Яша перетирали запылившиеся инструменты, а десятник Сухих пошел знакомиться с селением: его интересовало, есть ли здесь базар, что продают, что покупают, как идут дела в колхозе.

Избы Тубека уже облетела весть о прибытии «русских начальников», пошли разговоры, пересуды. К Нюре, хозяйке, с рассветом подходили старообрядцы и шорцы, расспрашивали, зачем приехали русские, много ли прибудет людей, где кто будет жить, когда начнется строительство.

— А выселять не станут?

— А землю не отнимут? — спрашивали те, кому мерещились всякие страхи.

Абаканов обстоятельно отвечал на вопросы, и одни уходили успокоенные, а другие с еще большей тревогой. Ребятишки, как стайка воробьев, обсели плетень и ближайшие лиственницы.

— Вам чего? — напускалась хозяйка, притворно замахиваясь подобранной с земли щепкой. Пугливые соскакивали с плетня, а более храбрые вытягивали по-гусиному худые шейки, с опаской следя, что будет дальше. Но хозяйка, занятая собой, возбужденная, бегала то в избу, то в погреб, то на кухню и забывала про угрозы. Голые, полные ноги ее все время мельтешили перед глазами изыскателей.

А Журба спал.

— Может, с ним что случилось? — тревожилась Женя, устав беспрестанно поглядывать на ворота сеновала.

— Что там случилось! — в уголках губ Абаканова искрилась улыбочка, хотя он и скрывал ее.

В десятом часу появился, наконец, Журба, заспанный, с всклокоченными волосами, из которых торчали перья, помятый, с былинками сена на щеке.

Все прыснули со смеху.

— Чего?

Насупленный, щурясь от ослепительного света, он долго разглядывал группу, проводников, лошадей, а потом и сам рассмеялся.

— Неужто проспал? — и побежал к колодцу умываться.

Через час Бармакчи, пожав руки Журбе и Абаканову, вышел со двора, за ним двинулись остальные.

— Счастливо! Не забывайте про наш уговор! — крикнул Журба.

— Постараемся.

Ушли.

— Ну, товарищи, пора за дело. Начальник изыскательской партии, ваши планы?

Абаканов поднялся: военная школа чувствовалась в нем, и это Журбе нравилось.

Он сказал, что намерен отправиться на площадку.

— Покажу нашим специалистам, с какого конца смотреть в теодолит и как держать рейку...

— Ладно. Идите. А я — в сельсовет и колхоз. Представиться начальству.

Председателя колхоза «Заря» Пиякова Журба застал в небольшой, целиком заполненной шкафом и столом комнатушке. Стоя на пороге, потому что в конторе не было места, Журба, приложив руку к козырьку своей военной фуражки, назвал себя.

Одутловатое, опухшее лицо Пиякова, казалось, искусали пчелы.

— Не понимает... Не понимает русский... — ответил безучастно.

Это, однако, было не так. Еще с вечера Пияков через проводников расспросил о приехавших, советовался с председателем сельсовета, как держаться с «русским начальником», обдумывал свое поведение и был подготовлен к встрече, но обнаруживать подлинное душевное состояние считалось дурным тоном, и он с холодным вниманием слушал Журбу, повторяя каждый раз:

— Не понимает...

Вообразив, что строительство может дурно отразиться на делах колхоза и, прежде всего, на его, председательских делах, Пияков решил отыграться на непонимании и таким путем отделаться от нежелательных гостей.

Но наивная хитрость не удалась. Вслед за Журбой в коридор правления колхоза вошли колхозники — шорцы и русские, и едва Пияков отвечал, что не понимает, как ему наперебой переводили слова Журбы переводчики-добровольцы.

Тогда Пияков перестроился. Он велел передать, что колхоз у них маленький, бедный, что ни людей, ни лошадей, ни телег выделить в помощь группе он не может.

Журба объяснил, что до строительства далеко, что, может быть, и строительства здесь не будет, если место окажется неподходящим, что группа должна произвести обследование, познакомиться с местными условиями.

Пияков кивал головой. Через переводчиков он сообщил, что место здесь неподходящее, что условий нет никаких, тайга, болото, река тощая — это не Бия, не Катунь, не Томь, что сюда уже приезжали русские, ходили по пустырю и уехали ни с чем. Колхозу работать трудно, живут люди бедно. Если бы не охота, плохо пришлось бы...