«Беспалько Иван!»

Его остановили перед мешком, набитым зерном, и пытались стащить широкие штаны. Беспалько рванулся. На него накинулось человек шесть солдат. Он отбросил от себя двоих рывком плечей, но остальные подмяли его, ударив по ногам коваными башмаками. Беспалько повалился. На голову его задрали рубаху, двое бесстыдно сняли штаны. В воздухе блеснул шомпол. Удар пришелся хлестко, будто по круто замешанному тесту. Но, видно, экзекуторам что-то не понравилось, в том, как лежал; Беспалько. Они сели на голову, на ноги, подтянули кверху связанные руки. Новый удар. И еще. Беспалько дернулся, как если бы тела коснулись чем-то раскаленным. Потом глухо застонал сквозь сжатые челюсти. Уже кожа на спине превратилась в кровавые лохмотья, и голос истязуемого перестал быть слышен, а удары не прекращались.

Все согнанные на луг кричали, просили прекратить истязание.

Беспалько оттащили с мешка в сторону и бросили лишившегося чувств на траву. Вторым повели благообразного старика...

И вдруг Радузев увидел, как из пригорода вывели на дорогу многодетную семью кузнеца. Детишки хватали солдат за руки, солдаты отбивались прикладами.

На одну минуту кровавая экзекуция приостановилась.

Когда кузнеца подвели к коменданту, старуха, жена кузнеца, упала на колени и обняла желтые, хорошо начищенные краги майора. Комендант оттолкнул женщину. Старика повели к виселице. Тонкая веревка, обмотанная вокруг столба, отделилась и заколебалась в воздухе. Радузев вспомнил свое посещение старика, его добрую улыбку.

И вдруг жена кузнеца заметила Радузева.

— Господин! Я же вас на руках держала... маленького...

Больше она ничего не могла выговорить и упала. Радузев подбежал, поднял женщину, посадил на землю.

— Успокойтесь... Прошу вас... Не надо... Я попрошу коменданта... Я сделаю, что в моих силах.

И он пошел к коменданту.

— Господин майор, этот старик ни в чем неповинен... Умоляю вас, как офицер офицера... Честью офицерской умоляю вас не казнить этого ни в чем неповинного человека.

Майор презрительно покосился на Радузева и повернулся к нему спиной.

Старуха встала. Никто не знал, что собирается она делать. Шаги ее были ровные и замедленные. Со спокойным лицом она поднялась на возвышение, где стоял комендант, — офицеры расступились перед почтенной женщиной, и даже комендант почему-то сделал шаг навстречу, — и вдруг ударила майора, по лицу...

Он на секунду растерялся, а она плевала ему в лицо, плевала кровью, охваченная яростью и мщением, мать большой семьи, старая женщина.

Толпа ринулась на солдат, стала отнимать винтовки.

— Огонь! Огонь! — кричал Чаммер хриплым от возбуждения голосом, стреляя в толпу из парабеллума. Челюсть майора дрожала, как если бы подвешена была на проволоке. Застрочили пулеметы. Солдаты стреляли до тех пор, пока не свалили тех, кто не успел убежать в село или укрыться в камышах речонки.

При первых выстрелах и криках Радузев, заткнув уши, бросился в усадьбу. Как офицер он понимал, что восстание на лугу не могло привести даже к временной победе, но как человек он чувствовал, что обязан был вмешаться и погибнуть вместе с остальными. Этого требовал простой долг человека, который не мог позволить, чтобы на его глазах враги расстреливали мирное население, расстреливали земляков, его соседей, чтобы враги повесили ни в чем не повинного старика, затоптали солдатскими сапогами старую женщину, подвергли безжалостной порке крестьян.

Но так случилось. Он не вмешался. Он сбежал, оставив соседей на расправу. Трусость? Жалкая привязанность к жизни? Неверие в то, что смерть его принесет кому-либо пользу, что кто-либо поймет его душевное движение? Но разве важнее то, что подумают о нем другие, а не то, что он подумает сам о себе? Ведь он пытался жить своими собственными законами и, значит, собственными законами должен был судить себя.

Нигде и ни в чем не мог он найти оправдания тому, что случилось. Он опустился до дна той пустоты, в которой хотел жить. Но дальше жить так было невозможно.

Пока он принимал решение, Игнатий готовил корзины, старик Радузев что-то упаковывал, складывал, отбирал.

Приходили вести, что наступают партизаны. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Восставали австрийские и венгерские солдаты, поднимались против своих офицеров кайзеровские солдаты. Началось разложение армии оккупантов.

А в ноябре солдаты, забив до отказа железнодорожные и шоссейные пути, хлынули домой, в Германию. Железнодорожники объявили забастовку, выходили из строя паровозы.

В Германии началась революция. Эвакуацию оккупантов сорвали наступавшие части Красной Армии.

— Что будет, когда наши солдаты вернутся домой? — спрашивали шепотом друг друга кайзеровские офицеры, старавшиеся держаться в тени. Некоторые из них уже переоделись в штатское платье.

— Надо скорее бежать из России... Бежать, пока армия не разложилась до конца.

В города и села возвращалась советская власть.

Четырнадцатого декабря пало правительство Скоропадского — фамилия гетмана оправдала себя целиком... Бывший гетман, переодевшись в форму немецкого офицера, бежал к хозяевам в Германию. Директория бросилась искать поддержки у Англии и Франции. Революционная волна продолжала смывать мусор с земли, и к началу девятнадцатого года Украина почти полностью была очищена от оккупантов.

Когда заклокотал котел восстания в Престольном районе, с партизанами поднялись мужчины села Троянды. У Ивана Беспалько холоднее стали глаза, горячее сердце. Спина зажила, но не похожа была эта сизая, в рубцах, пестрая плахта на человеческую спину...

Партизаны прежде всего напали на комендатуру. Майор Чаммер, однако, успел скрыться. Схватили его помощника и вздернули тут же, на крыльце.

Ночью в усадьбу пришла толпа. Искать молодого бросился сам Иван Беспалько. Искал он по всем комнатам, на чердаке, в сараях и погребе. Крестьяне по-хозяйски осмотрели имущество, распределили, что должно отойти обществу, что раздать пострадавшим от расправы. Вещи вынесли в сад.

— Выходи, кто живой есть! — крикнул Иван Беспалько, держа в руках кавалерийский карабин.

Вышел старик Игнатий; из флигелька выбежали Маруся и мальчишка. Не было Любы. Им приказали взять свои вещи и перебраться в каменную сторожку, что находилась в конце сада.

— Здесь вам определяется жить! — сказал Иван Беспалько. — Служили господам, послужите теперь обществу.

И он пошел к старику Радузеву, которого охраняли двое солдат.

Тем временем крестьяне принесли из сарая солому, обложили дом с четырех сторон и подожгли.

— Где офицер? — подступил Иван Беспалько к трясущемуся старику Радузеву.

— Нет его уже который день...

— Где сын, говори!

Холодный взгляд приводил старика в трепет. Было лунно, старик различал каждую складочку на худом, озлобленном лице Ивана.

— Где сын?

— Иван, бога побойся! Что тебе мой сын сделал? За что ты на него поднял руку?

— Молчать!

— Иван, не тебе ли я, когда ты был вот такой, подарил валенки? И не твоей ли сестре дал шубейку? И не твоему ли отцу простил сто рублей?

Ивана словно ударили в глаз.

— Ах, ты, ябеда проклятая! А кто судом оттягал у нас останню корову? Перед кем мать навколишках стояла?

В это время Иван увидел дым, поваливший от барского дома.

— Що воны роблять! Свое добро гублять! — возмущенно воскликнул Беспалько. — Повартуйтэ, а я зараз, — и он побежал к дому.

— Бери его! — обратился один солдат к другому.

— Братцы! Спасите... Не буду больше... Отдам... Братцы... За что?

— Поздно, кукушечка, закуковала!

Его схватили и понесли. Он раскачивался на руках, и вдруг в эту страшную минуту старику Радузеву припомнилось, как на свадьбе вот так его подняли и понесли, и кричали «ура!» И еще... Когда-то он любил играть на арфе... И к нему тайно приходила горничная Маруся...