— Кто она?

— Не знаете?

— Нет.

— Вы!

— Я? — изумилась Женя.

— Ты!

Лицо Жени залила густая краска.

— Не говорите так! Не смейте говорить так! Неужели не понимаете, что нельзя таких слов говорить девушке... — и она побежала, оставив Абаканова с чемоданом на краю тротуара.

Побыв несколько минут дома, Радузев стал собираться на площадку. В дороге он простудился, ныли зубы, разболелась нога: ранение на фронте давало о себе знать в сырую погоду.

— Зачем идти? Побудь с нами, ляг, согрейся, ты, кажется, по-настоящему заболел в дороге. Я выпишу врача, — уговаривала Люба.

— Не могу, Любушка, там ждут. Я ненадолго. И Михаил Иванович пошел не домой, а на завод.

Радузев подвязал щеку черным платком, сложенным в несколько раз, надел окопную свою серо-буро-малиновую шинель: дорогу развезло, было грязно на площадке, и он не хотел пачкать новое пальто.

Шел он через площадку к конторе, мрачный, насупленный, слегка прихрамывая на левую ногу. Холодный ветер вызвал приступ лихорадки. Радузев поднял воротник шинели, насунул глубже папаху.

Невдалеке от конторы он увидел Гребенникова и Журбу, которые оживленно разговаривали.

Фигура неизвестного человека, несколько странно наряженного, весь его облик вызвали у обоих такое тревожное воспоминание, что они оцепенели.

Схватив друг друга за руки, они впились глазами в приближающегося человека, не в силах побороть волнение, не в силах отделаться от догадок, которые вдруг ринулись из далекого прошлого.

...Тонкий профиль интеллигентного лица, нос с горбинкой, черная повязка на щеке, шинель с поднятым воротником, прихрамывающая походка...

И вдруг у Гребенникова вырвалось:

— Так вот, кто нас вызволил!

Радузев остановился.

— Это вы?

Радузев глядел в лицо то одному, то другому. Наконец, молча кивнул головой.

Минут через пятнадцать они сидели в кабинете Гребенникова.

— Значит, это вы нас спасли от расстрела?

Радузев не сразу собрался с ответом. Целые пласты давно пережитого снова, как тогда, при встрече с Лазарем, поднялись со дна его жизни, поднялись через тысячи других воспоминаний, которыми он ни с кем не делился и которые поросли быльем.

— Расскажите, бога ради, — торопил Гребенников.

Но Радузев продолжал молчать. Можно было подумать, что с этой исповедью он потеряет нечто большое-большое в своей глубоко интимной жизни, то, что много лет составляло, для него самое дорогое.

— После бегства из Грушек в Одессу мы с Любой поселились в квартире, которую занимала семья одного генерала. Сын главы семьи, штабс-капитан, до революции служил со мной в одном артиллерийском дивизионе. Мы были дружны до тех пор, пока меня за один случай чуть не разжаловали в солдаты. Я попал в пехоту. Этот офицер любил Шопена, и я почти каждый вечер играл ему. Он привязался ко мне. Может быть, даже полюбил. От него я узнал, что готовится расстрел трех коммунистов: ценитель Шопена, сколь ни странно, служил в контрразведке... Он знал, что я из Престольного и сказал: «Земляка твоего ставим к стенке. Поймали большевиков-подпольщиков: твоего Лазаря и еще двоих — Гребенникова и Журбу. Они все — опасные коммунисты. Мы их расстреляем. Выдал их провокатор. Перекинулся на нашу сторону и выдал с головой! Что скажешь?» Я рассказал ему, чем обязан Лазарю, спасшему мне жизнь, моему другу детства, и просил устроить побег всех троих. Я считал, что этим хоть в какой-то мере искуплю мою вину перед народом, меньше буду казнить себя за то, что позволил врагам расстреливать на моих глазах невинных людей, крестьян, моих соседей и не вмешался, не погиб вместе с ними. Русский человек, честный человек, я не мог, не смел так поступить, меня жгло раскаяние. Я казнил себя дни и ночи. Я не мог жить с пятном труса на совести. И вот представлялся случай смыть пятно. Офицер ответил, что дело трудное, но я знал, что у белых деньги сильнее законов, дисциплины, обязанностей и просил пощупать почву. Он обещал. Накануне расстрела офицер сказал, что в наряд назначаются свои ребята, можно попытаться. Только потребуются крупные деньги. Я отдал ему золото — портсигар, кольца, цепочки, часы. Но я не верил ни этому контрразведчику, ни его «ребятам» и обещал дать еще столько же, если он устроит так, чтобы я сам мог удостовериться, действительно ли отпустили вас на волю. Он обиделся. Дело почти сорвалось.

Радузев помолчал с минуту.

— Поздно вечером он постучался ко мне. Мы вышли. «Кажется, удалось уговорить банду. Сколько можешь добавить?» Отец мой, готовясь к бегству из Грушек, передал мне все свое богатство, боясь, что в дороге его убьют или ограбят: с большими деньгами он боялся выбираться из Грушек. У старика было много пятерок и десяток золотых, были полуимпериалы. Я сказал, что отдам отцовское состояние, но второй взнос сделаю на месте казни, когда смертники будут отпущены. Капитан согласился. Мы условились о встрече. Я пошел за золотом. Конечно, рисковал: они могли вытянуть у меня все и вас троих пустить, как тогда говорили, в расход. И меня заодно с вами, чтобы концы в воду. Кто стал бы в те годы разбираться? Одним убитым офицером больше, одним меньше... Я надел свою окопную шинель, папаху, повязал голову черным платком, нацепил офицерские погоны. Мы условились, что буду ждать «ворона» на окраине города, в два часа ночи. Что я пережил, ожидая, рассказывать не стану... У меня был какой-то липовый пропуск... Я поднял воротник, чтобы меня не только Лазарь не узнал, но чтобы никто из охраны «ворона», из палачей не видел моего лица. Карманы шинели отопыривались. Всю ночь по городу шла стрельба. Подпольщики, рабочие расправлялись со всеми, у кого были офицерские погоны на плечах. Орудовала и босячня. Я ждал каждую минуту, что меня ограбят, убьют. И что в таком случае вы трое пропадете ни за что...

Радузев остановился и отпил несколько глотков воды.

— В третьем часу ночи «ворон» остановился. Капитан сунул мне в руки браунинг и сказал, что я могу сам вас «расстрелять...» Я отдал ему тут же последнее свое золото. В то время у меня сильно разболелась нога, я прихрамывал. Вы, вероятно, заметили?

— Да... Действительно, наша машина остановилась в дороге. Было слышно, как кто-то сел. И потом, за городом, офицер, который вел нас на расстрел, прятал свое лицо. И через щеку его проходила черная повязка, — сказал Гребенников.

— Я отводил каждого из вас в овраг и стрелял в воздух. Вы были спасены. А для меня открылся выход в жизнь, могильная плита отвалилась... Я был уверен, что из оврага вы выберетесь благополучно. Так оно и получилось.

— Чем же все это кончилось для вас? — спросил Журба.

— Дело раскрылось: контрразведчики не поделили добра... Кто-то сболтнул начальству... Их всех шлепнули. Мне также это грозило, и мы с Любой бежали в Донбасс, к ее родственникам. Оттуда — на Урал. Вот так оно было...

Потрясенные рассказом, Гребенников и Журба некоторое время не могли произнести ни слова. У обоих лица покрылись пятнами, оба были до крайности возбуждены.

— Скажите, Радузев, почему вы скрывали этот благородный с вашей стороны поступок? — спросил Гребенников. — Почему вы хотели унести тайну с собой в могилу?

Инженер задумался.

— Не знаю. Сначала боялся, что меня свяжут с белогвардейской контрразведкой, — время было горячее, — а затем замкнулся, забился в щель. Я мучительно долго переживал свою политическую метаморфозу. Но я был счастлив, что сам мог считать себя честным, что и у меня, стоявшего в стороне от революционной дороги, были кое-какие заслуги перед новой Отчизной, перед нашим народом — больше мне ничего не надо. Я честно прожил жизнь, не для других честно, а для себя. И этого сознания было достаточно для моей жизни.

— Вы благородный человек! — воскликнул Гребенников и горячо поцеловал Радузева. — Спасибо вам. Мы этого не забудем.

В солнечные дни конца апреля Анне Петровне поручили съездить на Алаканский завод огнеупоров. Ей предстояло познакомиться с рабочими, организовать общеобразовательные группы.