Он стал задыхаться — его распаляли слова, которые бросал ей в лицо с ненавистью и злобой.

Анна Петровна уцепилась за руку Дмитрия и стояла, как засохшее деревцо.

— Генрих Карлович... — начал Дмитрий. — Ваше вторжение в наш дом... ваш приход...

— Замолчать! — заорал Штрикер.— У нас с вами, обольститель, разговор впереди. Выйдите! Неприлично присутствовать постороннему при разговоре супругов.

— Не уходи... — вскрикнула Анна Петровна. — Я боюсь... Он убьет меня...

— Убить тебя мало. Задавить надо. Коленом!

— Не смейте! — не помня себя, Дмитрий ринулся к Штрикеру.

— Остановись! Дмитрий... — Анна Петровна схватила его за руки. — Остановитесь... Боже мой... Они убьют друг друга...

Дмитрий, готовый в этот миг на самое страшное, оттолкнул ненавистного человека. Он отошел к окну и вцепился пальцами в подоконник.

Через минуту острота вспышки схлынула, уже боролись противоречивые чувства: Дмитрий видел в Штрикере своего профессора, мужа Анны Павловны, человека вдвое старше себя; была и капля сознания какой-то своей вины...

— Зачем вы явились? Что вам надо? — спросил спокойно, но челюсть дрожала, и зубы выстукивали нервную дробь.

— А зачем являются к супруге? Уйдите отсюда.

— Дмитрий, не уходи... — молила Анна Петровна.

Штрикер повернулся к Дмитрию спиной.

— Я приехал, Анна, за тобой. Погуляла — хватит. Пора честь знать. Пора домой. До хаты. Собирайся.

— Дом Анны Петровны здесь. Она никуда не уедет...

— С вами не разговаривают. Анна, пошли!

— Я не пойду...

— Пойдешь! Пойдешь!

— Не смейте!

— Пойдешь!

— Никуда не пойду! Я не боюсь тебя, слышишь? Не боюсь. Я тебя ненавижу! Ненавижу!

«Давнее... знакомое...»

Это отрезвило.

— Анна...

— Оставь нас, Дмитрий, — сказала вдруг решительно Анна Петровна. — Мы поговорим.

— Как хочешь... — он вышел в коридор, а затем на площадку лестницы, но не закрыл за собою дверь.

Штрикер снова сел на тахту. Он понимал, что ничем уже не вернуть ему Анну, ничем не привлечь, не удержать ее, что эта встреча в чужом доме и есть та последняя искорка в его жизни, после которой настанет ночь.

— Анна... — голос надломленный, просящий, униженный.

«Боже, как знакомо... как тяжело...» — мелькает у нее в сознании. Душа цепенеет, стынут руки. Уже нет ни тени страха перед этим страшным человеком, способным на все, ни капли сочувствия — лишь брезгливость, лишь одно желание, чтобы... ушел, ушел как можно скорее. Забыть этот ад...

— Анна... Ты знаешь, как люблю тебя... Кем ты была мне десять лет нашей жизни... У нищего ты отняла корку хлеба. Я видел в тебе свет, зарю, солнце. Ты была мне звездочкой, вешним цветком. Без тебя у меня нет ничего. Ничего. Что же тебе надо? Я жизнь положил к твоим ногам. И ты делала, что хотела. Унижая себя, я позволял тебе ходить, куда ты хотела, встречаться, с кем тебе хотелось, уезжать, куда тебе вздумается. Я закрывал глаза. Мне надо было знать только одно: что ты — моя, что ты вернешься — не в двенадцать ночи, так в час, в два, в три... Вернешься. И я услышу твои шаги. Ты прошелестишь юбками мимо моей двери, и мне будет казаться, что я в весеннем саду. Так шелестят лепестки белорозовых цветов яблони. Любимая... вернись... Вернемся вместе. Ты будешь пользоваться безграничной свободой. Будешь делать, что захочешь. Если не желаешь в Днепропетровск, уедем в Москву. Куда хочешь. Услышь меня. Как рвался к тебе... Как мучился... Я привез тебе твои вещички... Возьми их. Снова будем вместе. Красивая... Ты стала еще красивее в чужом доме. Молодая... Светлая... Скажи же мне...

Он упал на колени, стал целовать ее туфли.

Она с брезгливостью высвободилась из его рук, а он продолжал ползать на коленях, широкий, грузный, с красным лицом, с красной лысиной, на которой высеребрились крупинки пота. Большая лопатообразная борода его подметала паркет.

— Согласись же... — стонал он, протягивая руки с толстыми, короткими, как катушки ниток, пальцами, — согласись, будешь хоть для видимости жить со мной, а делать будешь, что захочешь.

— Как вам не стыдно! — вырвалось у Анны Петровны, и она горько заплакала.

Это вызвало в нем новое раздражение.

— Не реви, падшая!

Дмитрий услышал окрик Штрикера и вбежал в комнату.

Штрикер поднялся с пола, багровокрасный, задыхающийся, с глазами, налившимися кровью. Не говоря ни слова, прошел в коридор, напялил на себе пальто и мятую шляпу. Он пытался открыть дверной замок, но собачка соскочила, а поднять ее не догадался.

Дрожа от ненависти, Дмитрий открыл дверь и выставил вслед за Штрикером на площадку тяжелый, плотно упакованный чемодан.

На улице Штрикер пришел в себя. Он брел медленно, стараясь забыть недавнюю сцену.

По дороге в гостиницу ему повстречалась пара. В молодом человеке без труда узнал своего бывшего студента, Бориса Волощука, а в девушке — ту работницу, которая стояла на «капитанском мостике» вагона-весов.

Студент также узнал своего профессора и, поздоровавшись, остановился.

— Генрих Карлович? Профессор! Приехали на праздник?

— Приехал... по разным делам...

— Ну, как там у нас, в институте?

— Что могло измениться? Все, как при царе Горохе...

Фрося с любопытством разглядывала незнакомого ей человека, которого Борис назвал профессором. Кроме Бунчужного, она не видела других профессоров, и ей интересно было их сравнить...

— Вот, Фрося, наш профессор, он читал курс металлургии стали. Трудный курс. И, конечно, гонял нас... А это, Генрих Карлович, моя невеста.

— Невеста? Разве существует ныне такое слово? Оно ведь контрреволюционное, старорежимное.

Фрося удивленно глянула на бородача.

— Нет, товарищ профессор, это хорошее слово. И жених — хорошее слово. И никогда такие слова не могут быть контрреволюционными!

— Ишь, зубастая! — ответил Штрикер тоном, в котором не чувствовалось обиды, но не было и сердечной улыбки. — Куда же вы, молодые люди? — спросил безразлично.

— Осматривать квартиру! — радостно ответил Волощук, которому хотелось говорить о своем счастье всем-всем. — Нам дали квартиру, да какую!

— Ну, идите себе с богом! Женихайтесь! — и Штрикер приподнял шляпу.

В шестом часу вечера он приплелся, наконец, в гостиницу.

Муть, поднявшаяся в душе, улеглась, он был спокоен тем бесчувственным, безжизненным спокойствием, при котором человеку ничего не хочется, ничего не надо.

Умывшись под тугой сеточкой крана мраморного умывальника, он поставил на стол чемодан, развязал ремни. Из набитого чемодана вывалились бюстгальтеры, кофточки, чулки, платья, модельные туфли.

Он вдыхал запах вещей любимой женщины, видел платья, чулки, кофточки на любимом человеке, и это была мучительная сладость.

Вдруг у двери кто-то зацарапался.

«Анна!» — и он помчался к порогу.

Перед открытой дверью стояла девочка. Она не только не растерялась при виде незнакомого дяди, но неожиданно проявила к нему необыкновенный интерес. С птичьей зоркостью глаза ее заметили пестрые ткани на столе, и она, не спрашивая разрешения, вошла в номер.

— Что это, дядя?

Он смутился, словно пойманный воришка.

— Платья...

— А зачем?

— Так... Если бы ты была большой, я надел бы на тебя это, — и он поднял за плечики шелковое, темновишневого цвета платье. — Нравится?

— Нравится.

— А это? — он показал другое, абрикосовое.

— И это нравится.

— Как тебя зовут, воробышек?

— Меня зовут не воробышек, а Люся.

— Люся... Ты хорошая девочка?

— Хорошая.

— А где твоя мама?

— Там! — она показала на соседний номер.

— А мама не будет беспокоиться, что тебя нет?

— Будет.

— Почему же ты не идешь к маме?

— Я еще успею.

В дверь постучали, и женская голова просунулась осторожно в комнату.