Сабля рассекла ему висок, скулу, челюсть, Гриша ткнулся головой в землю.

Когда третий офецер подступил к Леше, он вместе с другими заключенными бросился на своих могильщиков; им сыпнули в глаза махоркой, песком, и прежде чем контрразведчики опомнились, смертники кинулись врассыпную.

В темноте загремели выстрелы, не совсем, впрочем, стройно и губительно: палачи не ждали сопротивления.

Босой, полуодетый, Леша припадал к земле, потом пополз наугад, а за спиной щелкали выстрелы. Он выбрался окольными путями к бульвару и, укрываясь за ограду, пошел к дому Вити Порхова, бесшумно ступая босыми ногами.

После стычки со смертниками Липоман пересчитал трупы: не доставало семи, а Слащев мог с часу на час приехать на площадь полюбоваться зрелищем. Тогда Липоман приказал схватить первых попавшихся близ площади «подозрительных», лишь бы скорее свести счеты.

Потом вкопали столб и прибили доску, на которой сделали кощунственную надпись.

Возле столба лежали котелки с остатками пищи, ботинки, носки, портянки, фуражки — в крови и песке.

После расстрела шестидесяти одного в николаевской газетке «Южное слово» были помещены сообщения о раскрытии нераскрытого в действительности большевистского комитета и... подлинная листовка подпольного комитета большевиков! Ее поместили свои люди, работавшие в типографии...

И снова, как до расстрела, на углах домов, на афишных тумбах, на дверях и воротах вывешивались новые и новые листовки; подполье сражалось, отвечало на убийства убийствами, взрывало склады, пускало под откос поезда.

Агония белых, однако, затянулась. Слащев, бредивший атаманством и стремившийся всеми средствами упрочить свое положение, искал дружбы у Махно. Нестор неизменно отвечал генералу:

«Если хочешь познакомиться, приходи ко мне! Встретимся на площади перед народом, на митинге, и я поговорю с тобой, как говорил с Григорьевым...»

Фронт белых Красная Армия оттесняла с каждым днем ближе к морю.

В конце января наступили жестокие морозы. Воробьи, неосторожно вырвавшиеся из-под крыш на волю, падали на лету камешком.

Сжатая до отказа пружина выплеснулась из муфты и ударила по отступающей добровольческой армии с новой силой. Восставали города и села, руководимые из подполья, поднимались железнодорожные станции. Командование поспешило сесть на корабли. Французские и греческие войска в походном порядке ушли через Варваровский мост на Одессу.

...На Адмиральской улице громко пели телеграфные столбы, туго натянулись на морозе мохнатые шнуры проводов. Было 25 января. Где-то близко — не то у Грейгово, не то у Гороховки, а, может быть, даже под Водопоем, шла артиллерийская канонада. Казалось, выбивали над снежными полями огромные ковры, и от этого звенели стекла, дрожал в домах пол. В небе клубились белые облачка от разрывов шрапнели.

Старая жизнь отсчитывала минуты в переполненных каютах и коридорах крейсера. Земля, матушка-Россия, именьица были там, на берегу, у других. А здесь недостроенный крейсер «Нахимов», который не мог уйти своей тягой, танкер «Баку», вмерзший в лед, клочок прав без обязанностей, огрызки обязанностей без всяких прав, сила привычки, цепь железных традиций и дикая ненависть к тем, кто согнал с насиженных гнезд на лед.

Ждать было нечего, но ждали.

Так прошел день. Буксиры могли потянуть суда каждую минуту, не дав сигнала, и могли стоять день, неделю, может быть, больше. Судьба «Нахимова», «Баку» и других подобных судов, час отхода их решались на снежных полях и на окраинах города, там, где вздыхали выстрелы трех- и шестидюймовок.

Потом поговаривать стали о переменах на фронте, о том, что завтра можно будет ночевать в своей постельке, что идут подкрепления. Барон Врангель принимал на себя верховное командование. Россия будет спасена!

31 января профессор возвращался домой.

На углу Никольской и Наваринской Федора Федоровича задержала цепь юнкеров: из тюрьмы спешно вывозили на грузовиках, конвоируемых мотоциклистами, группу арестованных.

Машина буксовала задними колесами, и комья сухого снега летели на тротуар.

И вдруг профессор отскочил в сторону. Но не от неловкого прыжка стали слабеть ноги и покрыла щеки бледность, и сердце оборвалось в пустоту: на грузовике в кольце охраны увидал он родную фигурку. Леша, мальчик, стоял в разорванном гимназическом пальто, черный, без фуражки, с пятнами на вспухших щеках, и задумчиво смотрел вдаль.

— Леша! — крикнул профессор, простирая руки. — Мальчик! Лешенька...

Леша увидел безумные отцовские глаза... Он что-то выкрикнул, видимо, пытаясь утешить отца, и даже улыбка осветила его скорбное лицо. Но в ту же минуту машина рванулась, и улыбка погасла в бесконечной тоске. Професор увидал связанные за спиной дорогие детские руки...

Поезд замедлил ход.

Бунчужный посмотрел в окно. Затянутое тучами небо низко опустилось над березовым леском, заграждая солнце, распыленный свет которого мягко обнимал края туч. Железнодорожная магистраль проходила через низменную степь.

— Дождиком встречаете! — Бунчужный принялся укладывать вещи.

К поезду набежала выемка с ровно подрубленными многоцветными стенками, а затем поезд выбежал на открытую площадку, с которой открывались ближние и дальние горы.

— Вот мы и дома.

Они сошли на станции Тайгастрой в тот самый момент, когда туча, пронесшая воду за много километров, не выдержала вдруг и обрушила на станцию многотонный груз. Гребенников и Бунчужный укрылись под ближайшим навесом, мокрые, как если бы их окунули в реку.

— Вот так дождик!

— Вас не очень того?.. Не боитесь простуды? — беспокоился Гребенников. Он словно просил извинения за такой прием природы, за таежные нравы...

Ливень, впрочем, скоро сменился мелким дождем, по лужам бойко запрыгали синие пенистые пузыри. В застегнутом на все пуговицы мокром плаще Бунчужный шел вслед за Гребенниковым, минуя товарные вагоны, с крыш которых весело струилась вода. Грузчики с закатанными штанами и мешками, надвинутыми на головы углом, выгружали из вагонов детали машин, не обращая внимания на дождь. К станции беспрерывно прибывали машины и подводы; с платформ выгружали балки, металлические конструкции, скатывали бочки цемента, пылившие даже под дождем. Мокрые лошади, в натуге почти касаясь брюхом земли, с трудом вытаскивали из грязи чавкающие копыта.

— Наша машина! — сказал Гребенников, выводя профессора на привокзальный двор.

Федор Федорович снял плащ, вытряхнул его и юркнул в кузов. Машина обогнала несколько грузовиков, обдав их желтой водой, и пошла вдоль кряжа, откуда открывался строившийся завод. Бунчужный с замирающим сердцем смотрел на возвышавшиеся домны, воздухонагреватели, на высокое здание ЦЭС, на все, что должно было отныне стать самым дорогим в его жизни. Краны, трубы, четкий стук пневматической клепки, желтые отвалы земли, блестевшей ярко под дождем, сменились прибойным шумом верхушек лиственниц и березок. Машина обошла завод и, проехав через строившийся туннель, выехала на Верхнюю колонию. Здесь леса не вырубали, дома стояли среди деревьев, как дачи в подмосковных поселках.

— Недурно придумали! — сказал Федор Федорович. — Очень толково.

— И рабочие, и инженеры живут, как на даче. Ну, вот, приехали. Я вас устрою в доме для специалистов-иностранцев; там приготовлена уютная комната. А если не понравится, выберете себе по вкусу в любом нашем доме. Милости прощу ко мне в первую очередь. Я живу на проспекте Энтузиастов, в соцгороде.

Машина остановилась возле двухэтажного коттеджа, приветливо глядевшего венецианскими окнами на дорогу и гору Ястребиную. Откуда-то выбежали ребятишки и обступили машину, оценивая ее качества.

Гребенников проводил профессора в комнату и вызвал коменданта.

— Вот, товарищ Бармакчи, профессор, которого мы с вами ждали. Наш главный инженер завода.