Леша остановился.
— Говорите! Говорите еще. Но мне до сих пор казалось, что политикой должны заниматься политики...
— Глупо! Простите меня... Кто станет заниматься политикой за вас? Почему дела вашей совести должны стать кому-то ближе, нежели вам самому?
— Так было... И я не думал...
— Вот сегодня ваш латинист обидел меня. И вообще он черносотенец! Мой отец порядочный человек. Только идеалист. Он подходит к явлениям жизни со странными весами. И со странными разновесками. Он готов терпеть гнет. И не восстанет против угнетателей, если только нужно пролить кровь. Вы понимаете? Для него человеческая кровь священна. Если бы ему сказали: в ваших руках — судьба мира, подпишите смертный приговор сотне людей, и на земле настанет рай. Вы думаете, он подписал бы? Нет. Он умертвил бы самого себя! Это ему легче сделать...
Леша взял Витю под руку.
— Отцу хотелось бы, чтобы революцию совершали в белых перчатках. Конечно, кто станет возражать, что это было бы хорошо. Но враги наши отнюдь не в лайковых перчатках сопротивляются!
Витя высвободил руку.
— Ну, а вы, Леша, вы могли бы подписать смертный приговор сотне людей? — спросил взволнованно.
— Да! Лишь бы установить новый строй, при котором люди не увидят ни зла, ни насилия, ни нищеты.
Витя изумился.
— Вы? Леша? Вы могли бы умертвить сто человек? Вот вы только что смотрели в небо и радовались... Вы сказали, что нельзя быть счастливым, если существует несчастье. Вы...
— Я сказал. И это не противоречит. Я хочу счастья активно, а не созерцательно.
— Но как можно убить человека? Я имею в виду — сознательно? Убить самому или подписать приговор и потом чувствовать себя счастливым?
— Это неизбежно, — сказал Леша. — Я много думал... Ах, Витя, если бы вы знали, чего стоило мне придти к этой мысли... Не умом, не с цифрами на бумаге, а сердцем...
— И вы пришли?
— Да... И стало легче. Я знаю, что теперь я создаю жизнь и отвечаю за нее, а не кто-то... И если еще плохо, значит, я виноват. Я! И мне некого винить, некого искать в оправдание существующего зла, в оправдание пороков.
Витя с восторгом посмотрел на товарища.
— Но простите... Я, кажется, увлекся... Да... Николаев! Не думал, что он так красив. Мне доставляет особенное удовольствие бродить по улицам незнакомого города, открывать в нем то, чего я не знаю. Я легко ориентируюсь в любом незнакомом месте.
— Вы где живете? — спросил Витя.
— На Адмиральской, угол Наваринской.
— Вот как! — обрадовался Витя. — Ваш дом двухэтажный?
— Да.
— А мы живем в особнячке рядом. Видели? И к вашей стороне выходят две ниши из красного кирпича с вазами. Это наш дом.
— Судьба! — загадочно сказал Леша.
— Будем каждый день бывать друг у друга!
Возле Мариинского сквера они встретили Веру Белосельскую, очень тоненькую и, как показалось Леше, хорошенькую гимназистку. Ей было лет пятнадцать.
Шага за три Витя снял фуражку.
— Здравствуйте, Верочка! Рад, что встретил вас. Будьте знакомы. Мой новый товарищ. Из Москвы.
Леша представился. Вера назвала себя.
— Вы бежали от большевиков?
«Они точно сговорились...» Леша нахмурился.
— У Леши свои убеждения. И не надо так... Он умный, Верочка. Умнее всех наших гимназистов. И вы должны подружиться!
— Но что я дурного сказала? Мы тоже бежали из Москвы!
Леша заметил, как Витя незаметно погладил Верину руку.
«У них давняя любовь...»
— Прошу извинить. Мне пора!
— Не покидайте нас! — попросил Витя.
Они пересекли центральную аллею сквера и сели на скамье в тени деревьев.
— Какой чудный день! — воскликнула Вера. — Вам нравится? — обратилась к Леше.
Она заметила, что у гимназиста были странные глаза. «Светятся, будто ночью светлячки... И ресницы, как у куклы — волосок в волосок, длинные такие...»
— Я вас понимаю, — сказала Вера, — после дороги не скоро придешь в себя. После такой дороги, — поправилась она. — Мы пережили это в прошлом году. На станциях и в поезде мои дорогие родители говорили, что они странствующие музыканты. Папа с мамой играли, а я плясала... Как было страшно... А когда перешли границу, и я увидела офицеров, слезы полились у меня из глаз...
Леша смотрел под ноги.
— Да... Много слез проливается сейчас...
— Я не совсем понимаю вас, Леша...
— О, это несложно... Сколько расстрелов «при попытке к бегству...» Сколько невинно заключенных.
— Но ведь невинных не арестовывают и не расстреливают! Арестовывают большевиков...
— А вы знаете, кто такие большевики?
— Но... большевики... Это известно... Папа, когда мы что-нибудь натворим, называет нас большевиками!
— Папа называет, но не расстреливает?
— Так ведь он шутя. Настоящие большевики отняли у нас все!
— Например?
— Но... Я не понимаю... С такими взглядами нельзя жить на юге... — сказала Вера.
Леша угас. Наступило молчание.
— Друзья мои!
Витя взял их за руки.
— Друзья мои! Я люблю вас обоих... Не ссорьтесь. Ваш отец, Леша, прав: легче убить самого себя, чем другого...
— Но еще легче закрыть глаза и не видеть, как убивают других! Однако, мне пора.
— Ну, еще немножко. Капельку! — просил Витя. — Давайте, пойдем на бульвар. Посмотрим на французские корабли. И на матросов. У них такие забавные шапочки с красными помпончиками. Я вчера видел английский крейсер.
Леша вздернул плечами.
— Нет. Я не могу. Прошу простить.
Как все подвижные по характеру люди, он сразу увял. Вера удивленно посмотрела ему вслед.
— Он умный. Он необыкновенный! Я полюбил его с первого взгляда. Он не похож на других.
— Но он большевик! Самый настоящий большевик. И как его терпят в гимназии! Если бы слышал мой папа...
...В воскресенье Леша стоял близ моста, по ту сторону плеса, и расспрашивал мальчика из Варваровки, как выйти на дорогу в Нечаянное. Разузнав, поднялся по крутому песчаному берегу. С Лешей не было никаких вещей, если не считать обернутой в цветную бумагу книги, которая высовывалась из-за отворота форменного пальто.
Леша шел не спеша, словно на прогулку, занятый мыслями, однако вид гимназиста, шагающего в задумчивости по проселочной дороге, казался несколько странным. Верстах в десяти от Николаева гимназиста остановили. В машине сидело несколько деникинских офицеров.
— Далеко, гимназист, собрались?
Леша подошел к дверце, из которой высовывалось отечное лицо немолодого офицера.
— В Одессу.
— В Одессу? Так ведь до Одессы сто двадцать верст!
— Мне надо. А пароходы не ходят. И подвод нет.
— С вами есть какие-либо документы?
— Я гимназист VII класса. Вот мой билет.
Леша протянул книжечку в коленкоровом коричневом переплете.
Полковник взял и осмотрел билет со всех сторон.
— Садитесь!
Леша сел. Машина покатила дальше.
— Вы давно в Николаеве?
— Скоро исполнится месяц.
— Зачем вам понадобилось в Одессу?
— Там живет тетя. Мы послали ей несколько писем. Она не ответила. Возможно, больна. Решили навестить. Отец не может, мать и сестра также. Эта обязанность пала на меня.
— Что у вас за книга?
Полковник бесцеремонно вынул из-за отворота Лешиного пальто книгу.
— Ключевский? История? Зачем вам в дороге Ключевский? — спросил полковник, перелистав книгу.
— Я люблю историю.
— А это что? — спросил уже совсем другим голосом полковник, вынув из-за цветной обертки книги квитанцию с овальной печатью: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская А. И. Терехова».
На одну секунду лицо у Леши дрогнуло.
— Квитанция...
— Какая квитанция?
— На починку примуса...
— Где находится эта мастерская? — продолжал допрос полковник.
Леша вспомнил, что на Никольской улице он видел какую-то мастерскую и твердо ответил:
— На Никольской. Мы отдали в починку примус... Я относил. Квитанцию положил в книгу, с которой обычно не расстаюсь.
