— Да. Вы оканчиваете институт? Вы металлург?

— Да.

Они вышли на Никитский бульвар, свернули на улицу Герцена и вскоре были на центральном телеграфе. И вдруг ему почудился беспокойный запах тайги. Теплое дыхание прильнуло к губам, перед глазами возникла гибкая фигурка, туго обтянутая платьем. Живая тень шла с ним по другую сторону от Нади, и не стоило большого труда ощутить пульсирующую на тонкой кисти жилку: надо было лишь на несколько секунд закрыть глаза. Женя...

Так, с живым человеком справа от себя и с живой тенью другой девушки слева от себя, он поднялся на крыльцо центрального телеграфа.

Они сдали телеграммы — у Журбы их оказалось пять штук, Наде пришлось обождать — и вышли на улицу Горького.

— Мне сюда, — Надя показала в сторону политехнического музея. — К трамваю.

— И мне...

«Да, конечно, я очень скучный... И не знаю, о чем говорить. С Женей мы не молчали бы ни минуты...»

До политехнического прошли молча. Надя поднялась на площадку вагона, Николай — вслед, хотя знал, что это смешно и не нужно.

— Вам тоже в ту сторону? — удивленно, хотя и с улыбкой спросила Надя.

— Да...

Ехали на площадке. Через несколько остановок Николай уронил фразу о том, что вечер хорош и что домой еще рано.

— Вам рано, а нам готовиться надо. Это последняя дисциплина, которую осталось сдать. Работы уйма.

— А потом?

— Что потом? Преддипломную практику мы отбыли. Дисциплину Штрикера сдадим. А в начале июня — защита диплома.

— И на все четыре стороны?

— На все четыре...

У девушки была маленькая родинка на верхней губе — он только теперь это заметил. Он заметил также и свою стесненность, и то, что эта незнакомая ему девушка чем-то влекла к себе, и ему жаль с ней расстаться. Журбе снова показалось, что он до смерти скучен, неинтересен и, наверно, в тягость этой студентке, у которой свои друзья, свои увлечения.

В том, что у нее были и друзья, и увлечения, он не сомневался: она была слишком привлекательна и не заметить ее мог только слепой. «Но таких слепых среди ее институтских товарищей, конечно, нет!».

Чтобы не молчать, принялся рассказывать о конференции хозяйственников, о Тайгастрое.

Надя умела слушать.

— Моя остановка! — сказала, спохватившись, и удивилась, что долгий путь так скоро окончился.

Они покинули вагон вместе, Николай попросил девушку побыть еще немного, но было поздно, шел одиннадцатый час. И может быть потому, что вечер стоял теплый, что после тайги, после бессонных ночей, работы без отдыха, все здесь, в Москве, казалось необычным, Николаю взгрустнулось. Еще несколько минут — и конец. Он придет в гостиницу, сядет за стол, раскроет книгу. Утром будет ругаться в Гипромезе, а девушка через два дня покинет Москву. И как бы он ни хотел удержать ее, этого он не вправе сделать, потому что у нее своя жизнь, а у него своя. И ей нет никакого до него дела.

«Да... с Женей в Москве ему не было бы скучно...»

И наперекор всему, он стал рассказывать о себе, о крутых поворотах в своей жизни, о первых днях стройки с волнением, как если бы это было сейчас самым главным, самым важным. И ему вдруг показалось, что он задел что-то в душе девушки, что она слушает его не только потому, что рассказ интересен, а еще почему-то более существенному, касавшемуся и ее самой.

Но вот второй Донской переулок. Дом металлургов. Над входом — огонек. Коханец останавливается у крыльца.

— А кто это комсомолка Женя, о которой вы вспоминали? — спрашивает Надя, как все женщины неравнодушная к чужому женскому имени, произнесенному мужчиной.

Он рассказал.

— Мне кажется, она вам нравится.

— Нравится...

— Вы ее любите?

— Нет.

— А разве можно, чтоб человек нравился, а вы его не любили? Если, понятно, нет особых препятствий...

— Вероятно, можно.

— А я не могу: кто мне нравится, значит, я того и люблю!

Они снова шли молча.

— А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? — спрашивает Надя и чувствует, что краснеет.

— Вы этого хотели бы?

Она оставляет крыльцо общежития. Переулки сменяются улицами, Надя и Николай идут дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Им хорошо от того, что они вместе, им кажется, что встреча эта — не из числа тех, которые проходят бесследно.

Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц, фонарь подбирал пары под млечный круг, и расходились, чтобы через кварталы встретиться вновь. В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.

— Меня товарищи убьют... — говорит Надя, показывая на конспект лекций. — Что я им скажу? Разве они поверят, что я задержалась у Бунчужного?

— Ничего не будет! Итак, до завтра? — спрашивает он.

— До сегодня... Сейчас четыре часа нового дня...

— Я приду к вам в общежитие. Можно?

Надя молчит, но Николай слышит ее ответ, как если бы она шепотом сказала над ухом: «Приходите».

Федор Федорович уехал, однако, только четыре месяца спустя, в июне...

Накануне отъезда тогда, в феврале, он захватил грипп, слег, врачи нашли осложнение в легких, Бунчужный долго и мучительно отбивался от болезней, дружно цепляющихся за человека, когда ему за пятьдесят.

Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка и даже крохотная Светка. Как обычно, если профессор куда-нибудь уезжал, вещи укладывались за неделю вперед, но, как обычно, ничего толком не упаковывалось, чемоданы пришлось наполнять заново в последние минуты.

— Вы, кажется, забыли захватить с собой Фабра? — насмешливо спросил зять.

— А ты, папа, и на стройке будешь заниматься жучками? — осведомилась Лиза.

— Да, жучками и козявками! А вам завидно?

— Дедушка, ты привезешь мне зуков? Привезешь? — спрашивала Ниночка, теребя деда за полу летнего пальто.

— Привезу. Конечно, привезу. А ты будешь есть хорошо?

— Зуков?

— Нет, суп. И кашу. И все, что даст мама.

— Буду.

Марья Тимофеевна беспокоилась, чтобы муж не забыл взять с собой фланелевую пижаму и теплые носки, хотя дело шло к лету, и разную мелочь, без которой он мог свободно обойтись.

— А вот о чертежах печи некому позаботиться! — сказал Федор Федорович. — Думаете, старик обойдется без чертежей?

Лазарь проверил чертежи и уложил их отдельно.

— Эх, с каким удовольствием прокатился бы с вами, Федор Федорович! Не возьмете?

— Не возьму. Пути-дорожки наши, уважаемый коллега и товарищ зять, разошлись! Птенцы подросли — и из гнездышка. Дай бог! В конечном счете нигде так не сохраняется преемственность, как в науке. Без Ломоносова не было бы Менделеева, а без Менделеева не было бы и современных электронных теорий. Кто-то сказал, что сын видит в отце свою старость, а отец в сыне свою молодость... Но это, кажется, вы, друзья, ныне опровергаете...

Лазарь призадумался.

— Так-то, мой друг. Без моей работы не было бы и вашей! Ну, ну, не принимайте всерьез моих сентенций! Не всякое лыко в строку.

На вокзал приехали рано, началось ожидание. Профессор через каждые десять минут вынимал золотые часы и сверял их с вокзальными. Когда, наконец, пассажиров выпустили на перрон, Федор Федорович облегченно вздохнул. Устроившись в купе, он выпроводил жену и молодежь из вагона.

— Идите. Зачем зря томиться из-за пустого этикета!

На перроне сновали, стояли возле каждого вагона люди. Последние минуты перед отъездом особенно томительны: люди молча смотрят друг другу в глаза. И только, когда поезд трогается, начинается оживление: поцелуи, объятия, взмахивание платками, фуражками.

Мимо вагона проехала электроплатформочка с багажом. Профессор узнал свои чемоданы. Их охраняли, и к ним он не мог сейчас подойти, даже если бы захотел.