Сенька плюется, но оторваться от окон учебного комбината не может. Там белят стены, красят изнутри оконные рамы, подоконники, двери, циклюют полы.

Весело горят чугунные камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.

«Завалиться б на печь... В жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, а руки и тело дубеют, дубеют...

Ветер начинает крепчать, на железе все больше появляется морозных зернистых звездочек. Они не повторяют друг друга ни узором, ни величиной, и на них можно долго смотреть.

Яша Яковкин чувствует, что ему невмоготу больше. Нос того и гляди отвалится. Да и руки, как картошка мерзлая; концы пальцев тупые, словно обрубки.

— Айда, ребята, пошли!

Команда подана, все устремляются с крыши к лестничке, ведущей на чердак. Толкая друг друга, спускаются на пятый этаж. Там тепло, ветер не гудит, не скребет по лицу наждачной бумагой.

— Люблю тепло! — восклицает Сенька Филин.

Ребята вынимают кисеты, баночки, сложенную во много раз газету, закуривают, потом бродят по комнатам.

В одних квартирах стены уже выбелены.

Новые двери желтеют приятным цветом: до них еще не добрались маляры. В других квартирах идет побелка, остро пахнет известкой, пол запачкан, затоптан, кажется, что его и не отмоешь. Но есть квартиры, где все готово: двери и окна выкрашены, по стенам накатаны узоры. В ванной комнате хочется напустить в белоснежную ванну воды, искупаться. Во всех комнатах светло, как-то особенно светло от солнца, морозного воздуха, снега.

— Такую бы квартирку оторвать! — говорит мечтательно Сенька Филин, умеющий ценить вещи.

— Заслужишь — оторвешь! — отвечает Яша Яковкин и думает: «Добиваться надо... такая квартира — раек... Одному, понятно, не дадут, а семейному — отчего же?»

Минут через двадцать Яша спрашивает бригаду:

— Обогрелись?

— Рука вот... не отходит... — вздыхает Сенька.

— На работе отойдет! Пошли, ребята! Надо нажать. Пока мы перекуривали, Старцев вперед выскочил на восемь листов. Я у них спрашивал.

Бригадир выходит на лестницу первым и — как в прорубь; морозный воздух кажется еще более жестоким после теплой комнаты. За бригадиром идут остальные.

— Ребята, хоть и чуток у нас тут прохладно на крыше, да отставать не имеем права. Всем прохладно, и у Старцева на крыше — не в избе. Отставать нашей комсомольской бригаде нельзя. Так я говорю?

А в учебном комбинате, спокойная, рассудительная, хозяйничает Таня. Всюду ей быть надо, за всем присмотреть. Несколько раз подходила к Петру и Лене, заходила, будто случайно, поглядит и уйдет. Работа нетрудная, из-под циклей летит мелкая стружка. Парни ей попались, видимо, подходящие, жаловаться нечего.

— Вы б перекурили, ребята, — говорит она. — С нормой управляетесь, хоть на отделочных работах стоите впервые.

Петр вынимает жестянку, закручивает толстую папиросу, передает табак Лене.

— Може, и вы з нами цыгарочку?

— Ни... — отвечает Таня, переняв несколько украинских слов у парнишек.

А после смены Яша Яковкин стоит внизу и кого-то дожидается. В теле — приятная усталость, на душе светло, как бывает только в большой праздник или на именины. «До чего хорошо...» — думает Яша, испытывая необыкновенное удовлетворение от прошедшего дня. «Работа... труд... Да я пропал бы с тоски, если б отняли право трудиться! Труд... Какое умное, человеческое слово...»

В проходной появляется Таня. Яша неуверенно подходит, хочет сказать, что вечером в бараке у них будут показывать кино...

— Ты кого-то дожидаешься? — спрашивает Таня.

— Товарища...

— Товарища? А я думала — меня! Да где ж он, твой товарищ? — она оглядывается. — Что-то не видно. А я не могу его заменить?

Они идут рядом, и Яша снова думает, что нет большего счастья, чем хорошо поработать в смену, а затем идти вот так с Таней в дальнюю дорогу через пустырь, в тайгу, к огонькам в замерзших окнах.

Конечно, требовалось в конце концов разрубить гордиев узел, вывести кого следует на чистую воду. И когда наступили трескучие декабрьские морозы Гребенников выехал в Москву.

Поезд пришел поздним вечером.

С вокзала Гребенников позвонил в приемную председателя ВСНХ; ему назначили встречу на утро. Он поехал в гостиницу, и там в тишине, которая всегда обитает в хороших гостиницах, Гребенникову после рабочей площадки стало не по себе.

Утром, едва свет скользнул в окно, Гребенников вскочил с постели: показалось, что он проспал. Но нет, он не на площадке, а в Москве. Семь часов.

Окно выходило на узкую площадь, застроенную высокими домами, вдоль которых тянулись провода. Опушенные инеем, они были толсты, как канаты. Резвая галка, держа в клюве корку хлеба, села на провод, показав свою пепельноголубую шейку и белый, будто из фарфора, глазок. Из-под лапок птицы посыпался снег; пересев на крышу и оглянувшись, галка принялась за еду. На выступе кирпичной трубы сидел бездомный кот; едва заметный дымок вился из трубы; кот сидел и грелся.

После завтрака в гостиничном ресторане Гребенников шел по улицам, отдаваясь той особой радости, которую, ему казалось, знали так остро лишь люди его поколения. Радость заключалась в том, что он шел по улице, дышал морозным крепким воздухом, мог остановиться, где хотел; никто не выслеживал его, не брел по пятам, не колол затылка пристальный глазок револьвера. Город, люди, земля были его, Гребенникова, все было его.

«Этого счастья завоеванной свободы, счастья не только духовно, но и физически ощущать свою жизнь после ссылок, тюрем, подполья, гражданской войны, ощущать себя через тысячи связей с людьми и вещами, не знала молодежь», — думал Гребенников.

Радость заключалась в том, что он видел, как расцветала страна, как входило в нее новое, рожденное Октябрем, неповторимое, немыслимое ни при каком другом строе.

Он шел по улице с чувством человека, знающего, что какая-то частица и его жизни была отдана этому преображению Отчизны. Мечта превращалась в действительность, и сама действительность становилась мечтой.

Сейчас он встретится с Серго. Целая полоса жизни связывала его с Орджоникидзе — человеком, обаяние которого испытывал каждый, кто знал его.

После ухода из Одессы в девятьсот пятом Гребенников работал в подполье в Баку, Питере, Москве, Варшаве, пока не выследили. Судили. Сидел в Бутырках. Потом этапы, этапы... Из Красноярска по Енисею, по Ангаре, пока не доставили в Потоскуй. Это было в июле девятьсот девятого.

Домик в деревушке Потоскуй, встреча с Серго, приговоренным к вечной ссылке в Сибирь, общение с политическими ссыльными, жившими в соседних деревушках Мотыгино, Погорюй и Покукуй, — каторжные имена носили даже поселки! — письма, споры при коптящей лампе, дерзкий побег вместе с Серго в лодке по бурной, злой Ангаре. И снова жизнь под десятками имен в родной Одессе, во Владивостоке, Екатеринославле, Юзовке, Питере, необходимость во имя партийного дела и конспирации быстро овладевать новой профессией, прокламированной по паспорту, эмиграция по воле партии в Америку, работа на рудниках и шахтах, на металлургических заводах, а потом — годы гражданской войны, борьба с петлюровщиной, деникинщиной, врангелевский фронт. Затем работа по восстановлению разрушенных интервенцией заводов, по подъему промышленности, большая, самоотверженная работа, — все это, чему отдавали силы миллионы людей, нужно было не только для будущих поколений. «Будущие поколения, — думал Гребенников, — понятно, получат больше нас отдыха, культурных удовольствий, материальных благ и прочего, но впечатлений мы получили больше. И все то хорошее, что уже завоевано, каждый из нас должен взять полностью теперь, пользоваться этим хорошим с чувством особой радости, не забывая того, какой ценой оно досталось».

Гребенников вышел на Красную площадь.

Морозное утро опушило карнизы мавзолея. На зубцах кремлевской стены лежал снег, голубым светом сияли ели.