Устроились Петр с Леней в одном бараке, хотя и не рядышком.

Народу подвалило столько, что не хватало мест, нары заняты были впритык, удобств никаких. Когда кто-нибудь входил или выходил, из сеней катились в барак клубы пара. Умывались парни ледяной водой в холодной умывалке: эх, видели бы мамаши...

Привели себя в порядок, отдохнули малость, заправились ужином да чайком с остатками сахару и пошли осматривать город.

А утром нашла их Таня Щукина, бригадир, двадцатилетняя девушка, недавно приехавшая по путевке горкома из Омска.

— Это вы вчера прибыли? Занадырин и Слюсаренко? — спросила она, останавливаясь с блокнотом в руках возле нар.

— Мы самые...

Она оглянула их, будто покупала на рынке.

На парнях стеганки заводские, ботинки-«танки», штаны из чертовой кожи, кепки с остатками блестящих крупинок кремния над козырьком.

— Назад лыжи когда вострить будете? — спросила строго.

— Що кажеш, дивчыно? — спросил Петр, действительно, не понявший, о чем говорит бригадир.

— Когда топать отсюда собираетесь? — пояснила Таня. — Если завтра, так мне таких не надо. Идите в другую бригаду.

— Та ты що — з глузду зъихала? — обиделся Леня.

— Не за тем приехали. Комсомольцы мы, — заявил Петр.

— Ладно. Поглядим, — тем же строгим голосом, без всякой улыбки на лице, сказала Таня. — Одежка другая есть?

— Откуда ей быть другой!

— Так. Если удастся, раздобуду. А пока пошли. Поставлю вас на внутренние работы.

— Это какие такие внутренние? — полюбопытствовал Петр. — У нас есть и специальность. Мы с завода.

— Специальность? — удивилась Таня.

— Я мартеновец...

— Я машинист ножниц...

— Каких это ножниц? У меня не портняжеская мастерская! — пошутила Таня.

Петр обиделся.

— Сразу видно, на заводе не работала.

— Не работала, так буду работать.

Так началась жизнь Петра и Лени в тайге.

На площадке все звенело, гудело, несмотря на мороз; ослепительно вспыхивали фиолетово-белые, колючие точки; грохот, свист, окрики: «Берегись!» Вокруг перекопано, и хотя снег прикрывает канавы, уродства не прикрыть. Не понять что к чему.

Прошли к ближайшему пятиэтажному зданию, уже уходящему под крышу, со свежеокрашенными оконными рамами.

— Учебный комбинат! — с гордостью пояснила Таня Щукина. — Наш объект. Рядом жилой дом. А там Дворец металлургов.

Поднялись. В просторной комнате на пятом этаже уже собрались девчата, весело гудел огонь в чугунной печурке. К розовому, почти прозрачному металлу девчата протягивали руки.

— Будете циклевать полы. Покажи им, Феклуша.

Феклуша, курносая, большегубая девушка, небрежно глянула на новичков и снова вернулась к печурке.

— Пошли. Пора! — напомнила Таня как бригадир.

— Так мы с тобой, значит, в женскую команду... — протянул Леня. — Перспектива...

...Гуляет ветер по крыше, гудит кровельная жесть в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой — прилипнет будто клеем намазанная. Рабочий день начался. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Из-под шапок виднеются красные носы да серебряное кружево инея вокруг глаз. От дыхания у каждого на груди предлинная борода, как у деда Мороза.

— Артисты! — кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. — Скоро перед нами лапки кверху?

«Артистами» называют бригаду, работающую на строительстве Дворца металлургов.

— Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы по этим носам не настукали! — отвечает Петр Старцев. «Жильцами» звали бригаду Яши Яковкина, работавшую на строительстве жилого дома.

С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга, равнина с березовыми колками. На проспекте Энтузиастов уже поднялись первые дома. Между «артистами» и «жильцами», переброшенными с заводской площадки, идет азартное соревнование.

Напротив Дворца металлургов и жилого пятиэтажного дома заканчивается внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь работают коренные «гражданцы», работают напористо, без прибауток. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината шуточки. «Артисты» и «жильцы» хорошо знают соседку Таню Щукину, она женственно мила, и к ней ребята липнут, как осы к меду.

— Вам бы в монастырь, девчата! — кричит Яша Яковкин. — Больно тихо работаете!

— Танюша не работает, а молится! — поддерживает его Петр Старцев.

— Гудят пустые бочки! — отвечает с лесов Таня.

Раздается дружный девичий смех.

— А что это у вас за парни завелись? — спрашивает Яша Яковкин, заметив в окно новичков. — Где вы их подзаняли?

— Не у вас! — отвечает Таня.

— Ребята, как вам не стыдно среди юбок работать?

— Мамкины сынки, идите к нам, на крышу! Тут, как на печке!

Леня переглядывается с Петром, краска стыда заливает их лица: за четыре тысячи километров ехали. Комсомольцы...

— Вы на них не обращайте внимания, — подбадривает Таня ребят, отлично понимая их настроение. — Потеплеет, развернутся работы на площадке, пойдете туда, будете работать по специальности.

Рассудительная, со скрытым огоньком, чернобровая, она напоминала им украинских девчат, и оба они невольно обращались к Тане по-украински.

— Звидки ви, дивчыно? — спрашивает Петр.

— Что это значит?

— Откуда, спрашиваем?

— Из Омска. Слыхали?

— Чули. Чому ни? А як воно — ваше мисто?

— Город? Город настоящий.

Таня покидает ребят и идет к шахтному подъемнику. Девушка в желтом тулупчике, стеганых ватных штанах, в валенках, шапке-ушанке; одета, как парень, только по движениям да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это не парень.

— Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя! — запевает Яша Яковкин, но морозный ветер обрывает пение. Яша кашляет натужисто, не в силах остановиться.

— Подавился! — кричит Таня, и видно, что она довольна.

Яша продолжает кашлять, согнувшись чуть ли не пополам, как перочинный ножик, и прикрывает рот теплым мехом вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.

— Будто стакан спирту хватил... — с усилием выдавливает он слова и, отойдя, начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, загибает край, делает замок и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему листу.

В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — начинает Яша, неравнодушный к выдержанной, не поддающейся ни на какие призывы, Тане Щукиной.

— Брось, Яшка, смени пластинку! — отвечает она.

Тане становится смешно от своих слов, и она прыскает.

— Принимай, Татьяна! — кричат снизу.

— Давай, давай! Чего разоряешься, — грубо отвечает она, перегибаясь с подъемника вниз.

Электромотор включен, раздается приятное гуденье. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Выше и выше. В нем известь. Девушки сноровисто выгружают известку и в ведерках уносят внутрь помещения. В чугунных печках пылает огонек. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые, просвечиваются.

— Хорошо им! А ты на крыше поработай... На ветру... в тридцатиградусный мороз... — жалуется Сенька Филин, симферополец, парнишка с маленьким, как пуговка носом.

Симферополец ежится, и это вызывает злость у Яши.

— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь! — и хлопает по спине. — Теленок!

— Сколько листов выложили, артисты? — спрашивает Яша Яковкин Петра Старцева.

— А вы сколько?

— Мы не считали.

— Видно, считать нечего...

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — поет уже про себя Яша полюбившуюся ему песню, и новый лист ложится рядом.

— Пойти бы. Погреться... не выдержу... — просится Сенька Филин, с опаской поглядывая на бригадира.

— Будет перекур, пойдешь!

Сенька ползает по кровельному железу, лист скользкий, руки еще не приобрели ловкости, работает парень со срывами, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки и те два лодыря... Новички, а смотри, на самое тепленькое место пристроились!