Гребенников с облегчением вздохнул.

Начали строительство будущего социалистического города; сотни каменщиков, плотников, землекопов были брошены на площадку; обширный участок разделили на клеточки, улицы вычерчивались под линейку; разбивались будущие сады и скверы. Таежный лес, примыкавший к городской черте за Тагайкой, Гребенников запретил вырубать: там предполагалось создать Центральный парк культуры и отдыха.

Заложили величественное здание заводоуправления.

— Борьба так борьба! — говорил Гребенников. — Если дойдет дело до суда, надеюсь, генеральный прокурор оправдает нас.

Из краевого центра прибыли специализированные строительно-монтажные организации, сохранявшие самостоятельность: Энергострой, Стальстрой, Стальмост, Водоканалстрой. Филиал Гипромеза перешел в ведение начальника строительства.

Рабочим и инженерам жить пришлось в «землескребах» и во временных конюшенного типа жилищах, стиль которых Грибов в насмешку называл «баракко». В бараках, разбросанных по площадке, помещалось управление строительства с многочисленными отделами.

Расставшись с обжитыми квартирами в краевом центре, инженеры начинали создавать уют в тайге.

Одним из первых приехал Радузев. Ему отвели комнату в коттедже, на первом этаже, в том самом коттедже, второй этаж которого занимал Джонсон с переводчицей и шофером.

Приехал Грибов налегке, без семьи; он быстро перестроился и теперь удивлялся, как это они до сих пор упорствовали и как никому не пришло в голову переселить их сюда раньше.

Конец лета и осень промелькнули с такой быстротой, что строители не заметили; затем сразу наступили холода.

Гребенников чувствовал обостренную ненависть ко всему, что мешало строительству, жгучую, безмерную злость, она появлялась в нем всякий раз, когда он натыкался на сопротивление, преодолеть которое своими силами не мог.

В ноябре ударили тридцатиградусные морозы, однако строительство продолжалось. Гигантские костры горели на площадке, придавая ей вид военного лагеря; горели костры и внутри котлованов.

Уже выложили лещадь доменных печей, клепали кожухи шахт, стройка велась в мартеновском и прокатном цехах, ставили гигантские каркасы под котлы ТЭЦ. В работе ощущался вызов, словно тот, кто пошел на это, хотел сказать, что, несмотря на морозы, несмотря на трудности, будет строить дальше, строить при любых условиях, раз взялся, и покажет, зачем и для чего начат великий поход за индустриализацию.

Но после некоторого раздумья Гребенников решил бетонирование прекратить. Большую часть людей перебросили на строительство соцгорода, чтобы уже весной переселить рабочих и инженеров в благоустроенные дома.

Ни Копейкин, ни Судебников больше не тревожили тайгастроевцев.

В конце ноября, воскресным днем, на станцию Тайгастрой прибыл поезд.

Хотя в тридцатом году далеко не все понимали, что такое пятилетний план индустриализации и что он даст народу, чувствовали: занимается новый день над Отчизной. Сибирь, тайга, Урал, новостройки, о которых писали в газетах и журналах, стали магическими словами, ускорявшими биение сердца. В партийные комитеты, в комитеты комсомола, в исполкомы приходили молодые и старые:

— Пошлите в Комсомольск-на-Амуре... А нет, так в Кузбасс. Или на Урал.

У Петра Занадырина получилось так: отец его, кочегар силового цеха завода Петровского, привел его на завод. Отец говорил, что быть металлургом — значит, быть человеком; Петра устроили в силовом цехе. Парень подвозил вагонетки с углем, помогал отцу чистить топки огромнейших паровых котлов. Целый год катал Петр вагонетки, и хотя работа считалась немудрящей, парень с увлечением выполнял ее. За год семнадцатилетний Петр закалился. Катая вагонетки, он не переставал думать об учебе, присматривался к заводской жизни, к старшим товарищам; но более всего тянуло его в прокатный цех, к станам.

В свободную минуту, притаившись где-нибудь в сторонке, смотрел он на прокатку рельсов, профильного железа, кровельных листов, толстой проволоки. Было здесь, как в сказке, и над всеми этими машинами стоял человек.

Мастер заметил любознательного паренька, потолковал с ним и через некоторое время Петру поручили убирать горячий металл в прокатном цехе. Потом определили к машинисту ножниц. Поработал Петр учеником, а немного позже и сам стал машинистом ножниц.

Машинист ножниц! Это дело! И когда его при записи в хор Дворца культуры спросили, кем он работает, Петр чуть громче, чем требовала обстановка, назвал свою специальность, которой гордился.

В начале тридцатого года Петра приняли в комсомол. И вот осенью вызвали всех их в горком комсомола. Секретарь — молодой веселый парень с чубом — так увлекательно рассказал про новое строительство, что у Петра сразу созрело решение отправиться в дальнюю дорогу.

Но секретарь горкома записать всех не мог. Подходили к столу по очереди, отвечали на вопросы коротко, по-военному: с какого времени в комсомоле, женат ли (некоторые при этом вопросе смущались...), где работают родители.

Дорога Петра круто повернула с Украины на восток, на площадку Тайгастроя.

Была поздняя осень, но на Украине стояли погожие дни, настоенные на яблоках да винограде. Соседом Петра по купе жесткого вагона оказался Леня Слюсаренко, каталь мартеновского цеха завода имени Петровского. Путь лежал дальний, ехали больше недели, с пересадками в Москве и в краевом центре, и за время дороги о чем только не переговорили.

То видели себя знаменитыми металлургами, слава о которых гремит по земле, то охотниками на пушного зверя, то строителями нового города. Старший брат Лени Слюсаренко, уже работавший на Тайгастрое, писал про такие чудеса, что сердце замирало. «Строим, — писал, — гигант в тайге, на пустыре; заводище побольше Петровского раза в три и город строим из стекла да бетона, такой красивый, как Ленинград, только чуток поменьше...»

И, лежа на третьих, чемоданных, полках, мечтали ребята о необыкновенном городе, о сказочном заводе.

— Хоть бы скорее...

Под николин день — памятен этот день был Петру по отцу-имениннику, — поезд, побежав от сибирской магистрали на юг по снежному морю, в котором, как островки, выступали лески, приближался к цели. Выехали в теплый пряный день, каких немало на Украине в ноябре, и прибыли в трескучий мороз.

— Станция Угольная! — объявила проводница. — А следующая — Березайка: кому надо вылезай-ка!

Веселая проводница озорно притопнула ногой, обутой в валенок.

— Две халупки под горой — вот и весь ваш Тайгастрой!

Еще несколько минут замедленного хода с неожиданными остановками возле занесенных снегом котлованов, штабелей кирпича, шпал, возле землянок, — и поезд остановился.

Подобрали парни свои торбочки, в которых уже ничего не осталось от материнских забот, и — из вагонов. Только что это? Вместо вокзала — вагон без колес, две-три бревенчатые пристроечки под снегом. После днепропетровского вокзала, похожего на Кремль, показалось, что все это ненастоящее...

Вышли. Потоптались. Мимо них проходили спутники.

— Не зевай, ребята! Пошли!

Только не сдвинуться сразу им с места. Еще раз оглянулись. Низина, болотце, скованные льдом, сквозь который пробивалась сухая осока, гора под розовым от солнца снегом; морозный туман над пустырем. Вдохнешь — и будто иголочки с воздухом входят в легкие. Десятки бараков, обложенных для утепления навозом, сотня недостроенных кирпичных зданий, да целое грибное царство землянок... Высокие трубы над изрытой площадкой, вереница грузовых машин, возов.

— Так-так... Приехали... — протянул Леня.

— Приехали...

С терпким сердцем поплелись за прибывшими. Скрипел под ногами кристально-чистый, розоватый снег, клубы пара окутывали твердые, как яблоки, щеки.

Добрались до конторы строительства. Кто-то из начальства, приняв, сказал, что работать поначалу придется в соцгороде, а дальше, когда потеплеет, переведут на площадку. Дали ордерки в барак, талончики на питание.