Журба был первым, к которому Женя потянулась девичьей своей душой. С любовью связывалось у нее представление о верности, о самопожертвовании; для любимого человека она готова была на подвиг. И он это понимал. Он относился к ней, как ни к кому прежде, но эти добрые, сердечные чувства как раз и составляли для Жени источник мучительных переживаний.

После той лунной ночи в тайге Женя не раз приходила за пять, за десять километров, приходила иногда на несколько минут, чтобы только повидать его, услышать голос. С какой легкостью неслась она через тайгу к другу, как расступались перед ней деревья и кусты, как даже ветер помогал ей мчаться, наполняя голубой парус ее платья. И с какой тяжестью возвращалась назад... Ее хватали за руки колючие ветви, ее щипала, кусала трава, к ногам словно подвешивались колодки. Опустошенная, добиралась она к своей палатке и валилась на землю. Потом долго глядела в ночь влажными глазами.

Журба оставался честным перед нею и перед собой, ни разу не поддался обману, не принял за любовь то, что не было в его чувстве к Жене любовью.

— Ну, как тебе здесь? — спросил он Женю после делового разговора.

— Ничего.

— Не скучаешь по геодезии?

— Здесь тоже хорошо. А тебе?

— Я с удовольствием вернулся бы на стройку железной дороги.

— Это все кончится... Ты не печалься, Коля... — сказала Женя шепотом. — Идет к концу. Хотя и жаль. Тебя и себя жаль. Знаешь, порой на работе так утомишься, наморишься, а вспомнишь, что вот там рядом, в тайге, есть один человек, и откуда силы берутся! Оставишь сменщицу у теодолита, а сама по горам, по обрывам. Летишь — и руки сильные, и ноги сильные. Ты не печалься, Николай. Я не виню тебя. Ни в чем не виню. Так случилось. Ты не любишь меня. Я знаю, ты не можешь ни лгать, ни притворяться. Но все равно, тебе хорошо со мной.

Она села на табурет, стоявший возле письменного стола.

— Сижу, как проситель... перед столом начальника... Примите заявку... — усмехнулась вдруг. — Ты просто жалеешь меня.

— Перестань, Женя. Давай о другом.

— Погоди, я не наговорилась. От меня когда-то трудно было дождаться слова. А теперь научилась. Я знаю, что ты в конце концов мог бы жениться на мне, если б я этого захотела. Но разве женитьба и любовь — одно и то же?

— Откуда у тебя такие познания?

Она встала. Руки висели вдоль тела, безвольные, расслабленные.

— Знаешь, Николай, люди чаще всего бывают наполовину откровенными, наполовину искренними. А мы с тобой нараспашку. Отсюда наши с тобой беды.

Он подошел, по-братски обнял ее за плечи.

— Знаешь, Коля, когда ты женишься на ком-нибудь, я буду счастлива. Честное слово. Зачем ты такой? Я буду любить твою жену, она станет мне сестрой. Буду любить твоих ребят. Поверь.

— Не сходи с ума, Женька.

— Женись. И я успокоюсь. Неужели думаешь, что мне легко? Такая звериная тоска... Ах, Коля!.. Зачем мы одинаковые? Ты, как я. Все одинаково у нас. У других было б гораздо проще. Ну, встретились, немножко понравились друг другу. Одни, в тайге, никаких преград. Кто стал бы заботиться о вечности?

Он задумался.

Теперь она обняла его по-братски, за плечи, даже прижалась кудрявой головой к груди; побыла так немного и пошла.

Утром первого августа к котловану под доменную печь-гигант подвезли бетономешалки, бочки с цементом, песок, лес для опалубки, арматуру, поставили грохота.

— Яша, дождались-таки мы! — сказала Женя Яковкину, выделенному в бригаду бетонщиков: из-за нехватки людей ребята не раз меняли специальности и участки.

Парень пощипал свои мальчишеские усики.

— По правде сказать, Женя, думал, на котлованах и кончится наше строительство.

— Эх, ты! — хлопнула Женя парня по плечу.

К двенадцати часам дня прибыл секретарь крайкома Черепанов. На площадке доменного кончали достраивать трибуну, к ней валом валил народ. Пришел Абаканов в ковбойке, распахнутой на груди, в бухарской тюбетейке, сидевшей на макушке.

— Женечка?

— Женечка.

— Как жизнь молодая?

— «А жизнь молодая проходит бесследно...»

— Да ну?

— Вот и ну!

Абаканов наклоняется к Жене и, делая страшное лицо, шепчет:

— Год томления и любви безнадежной...

Женя тем же тоном:

— Я не для вас, а вы не для меня...

И, наклонившись, тоже делает страшное лицо:

— Когда приедет на площадку прекрасная дама?

— Какая прекрасная дама?

— Будто ее нет?

— Не дурите, девушка. Есть вещи, о которых не говорят.

— Да?

— Да.

— А все-таки, Михаил Иванович, признайтесь... мы как-то потускнели, когда приехали другие. Прежде все взоры были на нас, на горсточке изыскателей в глухой тайге, а теперь... площадка перестала быть глухой. И столько шумят, пишут, говорят, как будто здесь обжитая, давняя стоянка... И нас, первых людей в тайге, накрыла тень...

— Мудрите вы, Женечка! — отделался пустой фразой Абаканов, а сам подумал, что у этой девчонки удивительная чуткость.

Бетонщики приготовляли раствор, привели в порядок бадью, установили кран. Абаканов засмотрелся на рабочих.

— Знаете, Женя, у меня такое настроение, что, кажется, сел бы вон в ту бадейку с бетоном и лег в фундамент под печь...

— Вместо мемориальной доски?

— Вместе с доской. На память векам!

Женя улыбнулась.

— Память! Нашли бы потом какие-то кости и подумали, что это питекантроп...

— Злая насмешница! Ну, я пошел к начальству, — и он кивнул на Журбу, который с рабочими подходил к котловану.

Стрелки часов близились к двенадцати. Руководители поднялись на трибуну, выстроенную из свежеотесанного леса, — первую трибуну на площадке; из парткома принесли красное знамя.

Начался митинг.

Черепанов, Гребенников, Журба и Петр Старцев подняли на трибуну мемориальную доску, отлитую в своей литейной, и Журба громко, чтобы слышали все, прочел надпись:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Первого августа 1930 года, на тринадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции, здесь, по решению правительства Союза Советских Социалистических Республик, заложен металлургический комбинат — первенец сибирской металлургии».

В торжественной тишине понесли тяжелую мемориальную доску и уложили ее в ящик, а кран опустил памятку вниз, на дно котлована. Затем Гребенников велел заливать бетоном фундамент.

Крановщик поднял бадью повыше, чтобы ее видели собравшиеся на митинг тысячи рабочих. Она висела на тонком тросе, расцвеченная солнцем, в хрустально чистом воздухе и чуть поворачивалась то в одну, то в другую сторону, словно живая.

Потом крановщик, под рукоплескания собравшихся, начал медленно опускать бадью вниз, и первый бетон лег на ящик с мемориальной доской. Народ запел «Интернационал».

— Вот оно... дождались... — воскликнула Женя, и на глазах ее появились слезы.

— Дождались, Женечка, — у Абаканова, кажется, тоже задрожал подбородок.

— Дождались! — крикнул старым своим друзьям Яша Яковкин, стоя у бетономешалки.

На следующий день прилетела «молния»: Копейкин грозил отдать начальника строительства под суд за стройку по неутвержденным проектам и требовал немедленно прекратить безобразие... На площадку выезжала специальная комиссия.

Гребенников показал телеграмму Черепанову.

— Что ж, мы достигли своей цели. Действуй дальше!

После окончания фундамента под первую доменную печь огнеупорщики приступили к кладке лещади. Это была трудная работа, требовавшая предельной точности. И когда она наладилась, прилетела еще одна телеграмма, вызывавшая и недоумение, и негодование: «Приказываю приостановить работу, проектная мощность завода, генеральный план изменяются, предстоит перерасчет фундаментов печей, смена конструкций. Судебников».

— Надо ехать в Москву, — сказал Журба. — Покажешь телеграммы Серго.

Созвонились с Черепановым. Секретарь крайкома, подумав, сказал:

— Продолжай строить. В Москву я поеду сам.