Наклонившись к уху, прошептал: «Во Франции... И в Америке... в Англии... Понял?»

— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?

— Кобзин знает, что делает, а вот ты нет!

— А я... я... плюю на него! — не выдержал Бунчужный.

«Как мало меняется в жизни человек... Даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый голодный мальчишка, которому он когда-то покровительствовал на заводе как сын мастера.

— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, с обрезами в руках, точно махновцы... Это ты считаешь нормальным?

— Истинно русский ученый. Идеалист!

Штрикер снова наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, промолчал.

— Пожалеешь...

Долго ехали молча.

— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его дружков лица сегодня будто схожи стали? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга... — сказал Бунчужный.

Дома им открыл дверь старик Петр.

— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.

После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.

— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!

Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши, Бунчужный, как всегда, разделся сам.

— С богом не воюешь?

Желтое, в мельчайших ромбиках морщин, лицо Петра улыбалось приветливо.

— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!

— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать с целым миром собрался! И никакие годы его не страшат.

Бунчужный прошел через столовую в кабинет.

— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя, что муж расстроен.

Бунчужный поцеловал ей руку, Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.

— Как прошло совещание?

Штрикер поморщился.

— Где дамы?

— Наши дамы уехали в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором?

Штрикер сел на диван, но не сиделось. В аквариуме плавали вуалехвосты, изящно пошевеливая газовыми шлейфами. Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток пальцев Анны. Даже пахло ее духами.

— Немного повздорили с Федором. Кстати, где он?

Марья Тимофеевна принялась разливать чай.

— Пожалуйте.

Федор Федорович лежал на диване, положив под голову бархатную подушечку.

— Не обращай внимания, — сказала Марья Тимофеевна, входя. — Своих взглядов другому не навяжешь. Пойдем чай пить.

Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.

— Нездоровится. Устал немного...

— Пойдем. И Анна Петровна скоро придет.

Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком.

— Я тебя понимаю. Он какой-то странный... — сказала Марья Тимофеевна. — Но у каждого своя жизнь.

— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — И упрямство... Да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности. Титано-магнетиты... Ванадий...

— Да будет вам, кушайте чай! У вас обоих к старости характер испортился.

— Мне нельзя стареть! — огрызнулся Штрикер.

«Как он решился жениться на такой молодой... — подумал Бунчужный. — И как она могла согласиться...»

— Ты меня обидел, не скрою,— сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Понимаешь ли, можно не изучать философии, не знать ее истории, не знать школ, течений и в то же время активно исповедывать и проповедывать определенные философские взгляды. От твоей философии, извини меня, дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад.

— А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. А молодежь? Ты сам знаешь: это люди, так сказать, с высшим, но без среднего образования. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?! Плюнь на свой научно-исследовательский институт. На что он тебе?

Бунчужный вытер лицо платком совсем так, как вытирал после обхода лабораторий, когда неудачи следовали по пятам.

— Я не настолько темен, чтобы не понимать, что моя проблема — не единственный свет в окне! Отлично понимаю. Склонен даже думать, что действительно, мы тут в своем упорстве немного запутались, что в дальнейшем дело пойдет проще, но кому-то ведь надо пробираться через дебри, чтоб последующим легче было идти, не тратить силу на расчистку предрассудков, иллюзий, заблуждений. Наконец, дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое... чего понять еще не могу. То есть могу понять, но не хочу. Это было бы страшно. Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле!

Штрикер исскуственно захохотал.

— Знаешь, Генрих, — Бунчужный подошел к креслу Штрикера, — мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная. Честное слово. Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь...

Штрикер вспыхнул.

— Хватит! Я еще не потерял рассудка от агитации и пропаганды. Желаю тебе успехов. Но как старый друг предупреждаю: берегись артериосклероза и... нерусских мыслей.

— Нерусских? Тебе ли говорить, Генрих?

Бунчужный заходил по столовой, потом, захватив сухарь, направился к аквариуму. Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.

— У них, я вижу, рефлекс на стук и еду выработан недурно! — заметил Штрикер.

— Как у тебя на... старый режим!

Марья Тимофеевна громко рассмеялась, даже хлопнула в ладошки. Увядшее лицо ее помолодело. Рассмеялся и Штрикер.

— А благоверной моей нет...

— Если хотите, я расскажу вам о муравьях, — предложил Федор Федорович, чтобы не возвращаться более к прежнему разговору.

— Ты все еще возишься с букашками?

— Так вот... Очень интересны муравьи вида Polyergus rufescens. Я получил их недавно для своей коллекции. Это рабовладельческие муравьи. Они агрессивны и мужественны. Дерутся один на один и с целой ратью врагов. Исключительно храбры. Воины хватают врагов за горло и пронзают их своими кинжалами. Заметьте, что это не аллегория.

— Какой ужас! — воскликнула Марья Тимофеевна громче, нежели следовало.

«Как страшно, как тяжело, когда муж и жена одного возраста... Когда обоим за пятьдесят...» — подумал Штрикер, рассматривая Марью Тимофеевну.

Бунчужный подложил вышитую женой подушку под голову и, удобнее устроившись на широком семейном диване, незаметно гладил руку подруге. Но хотя он говорил о муравьях, мысли против желания были далеко, и он ловил себя на этом.

«Где Анюта? — думал Генрих Карлович. — Ни сна, ни отдыха измученной душе...»

— Из куколок выводятся будущие рабы. Несчастные уживаются со своими господами и нянчатся с ними, потому что в домашней жизни эти кровожадные воины абсолютно беспомощны. Они не могут самостоятельно питаться... При передвижении рабы тащат господ на своих спинах...

— Занимательно, — сказал Штрикер, чтобы не молчать.

— Твои муравьи, Федя, похожи на тебя... — заметила Марья Тимофеевна. — Не сердись, но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощный. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!

— Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так. Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту меня, вероятно, занимает что-нибудь поважнее.

В двенадцатом часу позвонили.

Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.

Пришли Анна Петровна и Лиза.

— Мы были в консерватории. Какой концерт! Выступал Лев Оборин. Он играл этюды Скрябина!