Анна Петровна в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бесцветной Лизой, на щеках которой проступили желтые пятна.
Штрикер обнял Анну и Лизу.
— Наконец-то...
— Сейчас велю чаю подогреть! — засуетилась Марья Тимофеевна.
Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением отвела руку, которой супруг обнимал ее за талию.
— Хочется еще музыки, — сказала она возбужденно, желая продлить удовольствие сегодняшнего вечера. — Сыграем, Лизочка, в четыре руки. — Она показала на рояли. — Кстати, почему у вас два инструмента?
В это время раздался звонок: в столовую вошел Лазарь.
— Вернулись? — без упрека обратился он к Лизе и стал знакомиться с гостями.
— Где ж вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...
Анна Петровна с завистью посмотрела на Лизу и Лазаря. «Счастливые... У них Ниночка. И ждут второго ребенка. И все у них общее».
Лазарь был высок, худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдававшимся вперед. Это его преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и поцеловал, Анна заметила лысинку, проступавшую среди густых еще волос.
— Как мы себя чувствуем? — спросил он. — Как он? Не балуется?
Лиза покраснела. Хотя существо еще только постукивало, но в воображении матери мальчик уже имел и характер, и вкус, и вел себя то хорошо, то беспокойно.
Анна Петровна невольно прислушалась, она знала от Лизы, что́ пошито и что еще пошьют мальчику: о том, что у них будет мальчик, ни отец, ни мать не сомневались; она столько наслышалась от Лизы о характере ребенка, о его способностях, что он, действительно, стал казаться ей реальным существом, находившимся только в какой-то дальней дороге...
— Сыграем, Лизочка... — попросила еще раз Анна Петровна.
— Что ж, я согласна. Только после Оборина...
— У него свое, у нас свое.
Когда женщины сели за рояли — Анна Петровна за «Блютнер», а Лиза за свой девичий «Шидмайер» — Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:
— Пойдем к тебе. Надо кое о чем поговорить.
Штрикер взял под руку Федора Федоровича, толкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт кресла.
Наступила тишина, обычная, волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.
— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...
— Постой. Минуточку... Как хорошо у них. Ты послушай. Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально. И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так. Нельзя так играть молодой женщине! Жене! Матери ребенка...
Бунчужный сидел в кресле, подавшись вперед, весь уйдя туда, куда звала музыка.
— Боже мой... Какая музыка... — воскликнул он дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.
— Ты слышишь? Вот, вот это место: Та-ла-ри-и... Ту-ла-ти-и...
— Сейчас. Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай: Та-ла-ри-и...
Бунчужный запел, но голос сорвался.
— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась и гости разошлись. — Приснился Леша... Маленький, босой. Зовет меня. Я хочу побежать за ним, но не могу оторвать ног от земли. А он уходит, уходит дальше, дальше...
— Покойники, говорят, к дождю снятся, — заметил безразлично Штрикер. Он принес плотный шарф и несколько раз обернул шею. — Знобит что-то... Да, нелепость. Знаешь, в этом скрывается нечто глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...
Бунчужный встал и другим, насмешливым голосом спросил:
— Не в ладах? Обижают тебя, бедненького?
— Моей обиды мало. Есть обиды побольше моей.
— Обобщаешь?
— Обобщаю. Время такое. Сейчас одиночка — пыль в космическом пространстве. Люди объединяются.
— По какому признаку?
— По одному-единственному: для защиты своих интересов. Кто — кого...
— И ты, конечно, не здесь, а там?
— Там. И ты должен быть там. Потому что там — свободная мысль, трезвые идеи и реальные идеалы. Там настоящее и будущее. Там все. Имей лишь смекалку и деньги.
— Короче говоря, ты защищаешь старый, поверженный в прах мир? Но твой оптимизм — оптимизм авантюриста, человека без народа, без совести, без чести, считающего, что никакие, так сказать, объективные законы жизни не могут обуздать его преступную деятельность. Оптимизм висельника, из-под ног которого история уже вышибла табурет!
Штрикер выслушал внимательно.
— Нет. Если я лгу и обманываю, так не больше не меньше, чем другие.
— Не понимаю, как можно с помощью лжи и обмана учить людей истине, убеждать их в правоте своего дела!
— Все разумно, целесообразно, оправданно, если приносит мне пользу: это надо усвоить современному человеку. О бо́льшем незачем думать. В том мире, — Штрикер ткнул рукой, — мне успех обеспечен. Там ценят предприимчивых, дельных людей, и я буду счастлив. А ведь каждый человек — это альфа и омега вселенной, альфа и омега этики, суда, правосудия, мирового счастья.
— Старо... И неубедительно. Об этом я еще читал безусым студентом у Ницше и у других психопатов. Нет, друг мой, — впрочем, не могу, не смею так называть тебя, — Бунчужный на секунду остановился. — Неглупый человек ты, однако, ничего не понял в истории человечества. Новый общественный строй наш возник не из пены морской и не по щучьему велению, он логическое, железное звено в цепи развития.
— Ты повторяешь, Федор, чужие слова. Жизнь катится не по каким-то вашим законам, а колобочком. В мире господствует хаос, а не закономерность. Никаких закономерностей нет там, где есть человек, его воля, его хотение. Сила гения прибирает к рукам слабых и делает, что хочет. С этой точки зрения мир — игрушка в руках сильного человека, мир — просто пластилин.
Бунчужный тяжело вздохнул.
— Так. Понятно. Но скажи, есть ли у тебя и твоих единомышленников какие-либо положительные, жизнеутверждающие идеалы? Сила — это только средство. Ты молчишь? Тогда я за тебя отвечу. Нет у вас таких положительных идеалов для людей, для народа. Нет! И быть не может! И в этом ваша политическая и человеческая обреченность.
— Положительные идеалы? Мы должны захватить власть. В наших руках должны находиться бразды правления. А захватив власть, мы перекроим жизнь по-своему. Вот наша положительная программа. Мы не одни. Нас поддерживают некоторые коммунисты. Из видных. Не думай! Пока называть не стану. Ведется борьба не на жизнь, а на смерть, хотя и без выстрелов.
— Однако... Далеко же закатился твой биллиардный шарик на зеленом поле жизни...
— Не дальше, чем у других, поверь мне. У нас немало людишек с двойным дном. Я к их числу не принадлежу. У меня одно дно! — Он остановился. — Видишь? Даже в рифму заговорил: одно дно!.. Своих взглядов не скрывал и не скрываю. Меня разгадывать нечего.
— Ты вот сказал, что мир подобен пластилину, что из него ловкий человек может вылепить, что захочет. Ошибаешься, мир развивается по объективным законам, пойми это, по объективным. Нашего хотения явно недостаточно. Один общественный строй сменяется другим, хотим ли мы этого или нет. Но можно мешать этой смене, а можно помогать. Ты, я вижу, решил мешать, а я хочу помогать. И помогаю — в меру своего разумения.
— Да, трудно стало с тобой говорить, Федор. А жаль, ты мой друг детства. Но тебе надо понять, что ныне мир в спазмах. Там долго терпеть мозоль не станут.
— Какая мозоль?
— Мозоль на мировом теле. Силы собираются, стягиваются. Не сегодня-завтра почувствуешь. История в Китае, на КВЖД, аресты наших полпредов в Китае — только легонькая, так сказать, пальпация...
