Часа через три Федор Федорович приехал на завод. Гамма дымков от черного до нежно-палевого, звон падающего металла, крики «кукушек», вывозящих с завода чушки, оранжевая проволока, выползающая из последнего калибра и стынущая на катушках, рабочие в брезенте и синих спецовках — все было привычно, близко с отроческих лет. Он прошел в доменный цех, окутанный дымком с едким запахом сернистого ангидрида.

— Мы вас ждем! — приветливо, как всегда, встретил профессора Лазарь.

Бунчужный снял перчатку и, пожав ему руку, посмотрел на часы.

— Немного опоздал. Простите. Домашние дела... Сколько сделали подач?

Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку. Вместе вышли на площадку, к печи.

По настоянию Федора Федоровича, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от буйства огня, и Лазарь со строгим лицом следил за работой охладительной системы, за показаниями приборов.

С площадок по зонам печи брали пробу шихтовых материалов, анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.

Шлаки в этот раз почему-то пошли пустые, началось зависание печи, опыт пришлось прекратить.

Левым, слегка воспаленным глазом — профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи — Федор Федорович уставился на своего помощника. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел одеваться в газовую. Лазарь и горновые посмотрели вслед.

— Федор Федорович! Минуточку!

— Что еще?

Обычная мягкость обращения изменила ему, он стоял вполоборота. Уже одна эта поза не располагала к беседе.

— Хотите возражать против методики сегодняшней работы? — спросил профессор.

— Вообще, да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем...

— Каковы ваши возражения?

— Извольте. Если бы мы сегодня и добились успехов, это ровно ничего не решило бы.

— Вот как!

— Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигле можно сделать и дьяволенка!

— Так думаете?

— Так думаю.

— Что еще хотели сказать? — Федор Федорович продолжал стоять вполоборота.

«Чего он дуется?»

— Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? — спросил Лазарь.

Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее вчетверо, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Лазарю.

— Поезжайте вы от института.

— Спасибо, у меня есть приглашение.

Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль не задела в нем ничего. «Конечно, сегодняшняя выплавка дала гораздо больше, чем вы думаете. К утверждению надо уметь приходить и через отрицание».

Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на ослепительную лампу и, тщательно расправляя складочки лайковых перчаток, сказал:

— Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ.

Он уставился на зятя, точно инженер был в чем-то виноват.

— Какие участники?

— Некоторые...

«Чего это он сегодня такой?»

В машине профессор откинулся на подушку и закрыл глаза. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону, он показался себе жалким и почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Это и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей — моя единственная неповторимая жизнь...»

Машина шла быстро. Покачиваясь на мягких рессорах, Бунчужный думал о проведенной работе и не мог избавиться от тягостного чувства, овладевшего им. В институте он перелистал записи опытов — своеобразную историю болезни и сделал перерасчет последней работы. Теперь следовало отправиться домой.

Бунчужный облокотился на стол, лбом коснулся его холодной поверхности. И снова охватила его грусть. Он лег на софу и едва вытянул ноги, как тело потеряло весомость; затормозилось время, и в тишине, не нарушаемой даже стрекотанием карманных часов, стало привычно всплывать затонувшее, памятное, возможно, тем, что находилось по ту сторону пути.

А не поехать ли в самом деле на заседание?

Он передал по телефону Марье Тимофеевне, что занят и чтобы обедали без него, домой вернется вместе с Генрихом.

— Как шлаки? — осведомилась Марья Тимофеевна.

— Сдаются, Машенька... Сегодня еще раз убедился, что иду по правильному пути. Температура и шихтовка решат дело.

— Ну, я рада... боже мой... Не забудь пообедать в институте. И не задерживайся на заседании. Скорее возвращайся домой.

Пообедав, он подготовился к совещанию. А в восемь тридцать вечера, сердясь на всех и больше всего на себя, на свою нелюдимость, вышел на улицу.

Совещание, на которое не хотел идти Бунчужный, оказалось в самом деле необычным. Словно свежий предрассветный ветерок коснулся лица, и может быть впервые за много лет работы в институте Бунчужный вдохнул полной грудью воздух.

Почти все собрались, когда он, директор Научно-исследовательского института металлов, вошел в зал. Испытывая стеснение от внимательных взглядов, Бунчужный задержался у входа. Тучная фигура земляка уже возвышалась над столом.

Штрикер занял место поближе к начальству и привычно холил бороду. Федору Федоровичу не понравилось ни то, что Штрикер слишком близко сел к наркомовскому месту, ни то, как он старательно разглаживал свою великолепную бороду.

«Откуда у людей такая самоуверенность?» — подумал Бунчужный и потоптался у края стола: ближайшие места оказались заняты. Тут поднялся незамеченный им Лазарь и предложил кресло. Бунчужный, вероятно, от растерянности, слишком торжественно пожал руку своему помощнику и насильно усадил его на место. В эту минуту вошел Орджоникидзе.

Собравшиеся встали. Григорий Константинович жестом пригласил гостей сесть.

Товарищ Серго был в защитном френче и защитных суконных брюках, заправленных в сапоги. Он поднял голову и посмотрел в зал. Глаза его остановились на знакомых ему лицах; глаза были большие, горячие, под широкими бровями. Григорий Константинович сел позже других и что-то сказал пришедшему вместе с ним на совещание представителю ЦК.

Когда председатель ВСНХ вошел в зал, Штрикер ожесточенно замахал Бунчужному руками. Федор Федорович, краснея за земляка, пожал плечами. Чтобы прекратить дикую жестикуляцию, он обошел стол и сел рядом со Штрикером.

— Ты почему не приехал обедать? Была Лиза с Ниночкой.

Бунчужный положил руку на колено Генриха Карловича, как бы говоря: не время.

Теперь можно было заняться совещанием и людьми. Председатель ВСНХ, которого знала вся страна, созвал, как показалось Бунчужному, друзей и противников. «Не из принципа ли «audiatur et altera pars?» ^[3] — подумал он, разглядывая присутствующих.

Несмотря на подозрительную непонятливость, выявленную вдруг на этом совещании весьма понятливыми людьми, контуры беседы за большим столом с пятью графинами с первых минут обрисовались достаточно ясно. Можно было кое-кому втихомолку поскрежетать зубами, можно было попытаться прикинуться простачком, переключить внимание на параллельные вопросы, но основная линия вычерчивалась предельно правильно, ясно, вопреки воле противников.

Бунчужный про себя резюмировал вступительную часть доклада председателя ВСНХ так: восстановительный период приблизился к концу. Южная топливно-металлургическая база, работавшая в общем совсем не плохо, не могла уже одна удовлетворить потребностей, как не могла гарантировать покой и мирный труд народа. Речь шла о пересмотре географического распределения естественных богатств и о максимальном приближении индустриальных баз к источникам металлургического сырья и топлива.

— Мы находимся накануне превращения нашей аграрной страны в страну индустриальную! — сказал Орджоникидзе и сделал небольшую паузу. — Однако, несмотря на значительные темпы развития промышленности, мы еще сильно отстали от передовых капиталистических стран по уровню промышленности, и это отставание надо преодолеть в кратчайший срок. От царской России осталось жалкое наследство... Нам приходится создавать все заново в новых районах.