А дома, в кабинете, приходила грусть, и ночью, страдая от бессонницы, он прислушивался к себе, как к тиканью карманных часов.

Утром желтое лицо смотрело из мути зеркала, глаза были усталые. День? Что мог, кроме неприятностей, сулить новый день?

Но восхождение все же началось и пришло скорее, чем ждал Бунчужный. Технически решила его девяносто восьмая плавка, вскрывшая то, что таилось в неизвестности и показавшая, как надо идти к решению вопроса. Это случилось незадолго до того, как Штрикер собрался в Москву.

Было сумеречное утро, над заводом низко висела туча из пыли, газов, мельчайших капелек пара. Впервые в тот день Бунчужный и Лазарь, хотя и с риском, повели печь как только могли горячо. Старая задерганная печурка, находившаяся в ведении института, неспособная, казалось бы, больше ни на что, вдруг оживилась, заработала молодо, задышала страстно.

Впервые за несколько лет бесплодной работы тугоплавкие шлаки разжижились, и ванадистый чугун пошел...

Он был не тот, какого ждали, какого добивались, но он подтвердил расчеты и принес первую победу.

— Есть! — воскликнул Лазарь. В глазах его было столько счастья, что Бунчужный просиял.

Важно было практически убедиться, что они на верном пути, что шлаки сдаются, что проблему можно решить, что надо смело идти вперед.

Это был настоящий праздник, принесший удовлетворение не только коллективу института, но и коллективу завода, на котором велись исследования.

В журналах и газетах появились одобрительные очерки, которые порой нужнее всяких лекарств.

Бунчужный почувствовал себя здоровым, он даже внешне изменился, перестал сутулиться, выпрямился, помолодел, и на губах его появилась улыбка.

«Как нужны человеку удачи. Они действуют на организм лучше курортов и домов отдыха!» — говорил шутя Бунчужный.

Но это не была шутка.

— А я не говорил? Не говорил? — приставал Лазарь к старику. — Теперь-то вы уж наверно осмелитесь просить ВСНХ разрешить нашему институту построить опытную домну.

— Девяносто восьмая выплавка — только ступенька к знанию, но еще не знание. А там посмотрим...

Встреча Штрикера с Бунчужным произошла утром, земляки расцеловались по-старинному. От бороды Штрикера после утреннего воздуха пахло сыростью, как от развешенного на веревке белья.

«Точно христосуются...» — подумала Анна Петровна, следя за целующимися мужчинами.

Вошла Марья Тимофеевна в капотике, по-домашнему.

— Какая вы красавица! — искренне восхитилась Марья Тимофеевна. — Я так много слыхала о вас, но вы лучше, чем я представляла.

Анна Петровна улыбнулась.

— Пойдемте ко мне, переоденетесь. Я так рада, что Генрих Карлович привез вас, наконец, к нам.

В столовой Штрикер, тщательно расправляя бороду, принялся рассказывать последние политические новости, почерпнутые им неизвестно откуда.

«Сказывается провинция, — подумал Бунчужный. — У них ведь всегда все известно раньше, нежели у нас...»

— При Петре Первом, понимаешь, население России составляло тринадцать миллионов человек, во всей Европе было около пятидесяти миллионов.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Людей становится больше, чем надо, отсюда — трудности.

— А ты стоишь за то, чтобы людей было меньше? Сторонник Мальтуса?

— В принципе — да. Зачем плодить нищих? Но это апропо. А ты, Федор, говорят, чудеса творишь! Слышал. Читал. Превозносят. Но, извини меня, не верю...

Бунчужный замялся. «Груб и резок, как был. И сдаваться не хочет...»

— Молодишься?

Штрикер растерянно оглянулся, в столовой, однако, никого, кроме них, не было.

— Ноблесс оближ! Молодая жена. Так вот, говорю, не верю. Юношеские мечты. Стишки в металлургии! Не к лицу серьезному ученому. На твоем месте я давно оставил бы эту затею. Титано-магнетиты. Перпетуум мобиле! К чему даром тратить народные средства? Как будто нет других проблем!

— Свое мнение можешь изложить публично.

— Я не ябедник!

— Однако же странные у тебя представления о печати...

— Уже обиделся! — примирительно заговорил Штрикер, подходя к Бунчужному и обнимая его.— И откуда у тебя? Кажется, не из столбовых дворян! Но оставим, если неприятно. Да. Ты пойми, сколько всюду претензий. В каждом городе что-то там изобретают. Носятся с мировыми открытиями. С мировыми! На меньшее никто не соглашается! Вот почему, говорю, неприлично старому, настоящему, божьей милостью, ученому идти со всеми этими в ногу.

Штрикер расхаживал по столовой и потирал мягкие, в подушечках, руки; под ногами его скрипели доски паркета. Бунчужный подумал, что под ногами его и домочадцев пол никогда не скрипел.

— Делают мировые открытия, и это всерьез, — продолжал Штрикер. — Честное слово, без риторических гипербол. Звенигородский научно-исследовательский институт. Бирзуловская академия! Заходишь этак из любопытства, а тебе навстречу — академик! Деревенский парень. Ни усов, ни бороды. И думаешь — так-так... А настоящие ученые сидят где-то по лабораториям и перемывают пробирки.

«Обида?»

— Но кто тебе не дает заняться настоящей наукой? Пробирки найдется кому мыть! — возразил Бунчужный.

— Младенец! Разве сейчас кому-нибудь нужна наука? Нужна власть! Сила! Раньше правда была на конце меча, а ныне, в век техники — на конце дальнобойной пушки.

— Позволь... — растерялся Бунчужный от неожиданной напористости гостя. — Что-то не пойму тебя. Ты стоишь за оправдание грубой силы, обмана, вероломства в отношениях людей и государств? Но какое это имеет отношение ко мне, к тебе, к нашему советскому обществу?

— Наивный...

В это время вошли дамы, Марья Тимофеевна пригласила к столу.

— Что же это моей крестницы нет? Позвони ей, Федор, пусть придет. На руках ведь держал, помогал в купель погружать. И Ниночку пусть прихватит. Как ее Лазарь?

Штрикер вдруг спохватился.

— А я и забыл. Одну минутку.

Он вышел в коридор и вместе со стариком Петром принялся развязывать чемодан.

— У вас тут точно в мебельном магазине! — сказал он Петру, развязывая ремни.

— Соседские вещи. Профессора Плоева. Ремонтируется у них квартира, так что попросили на время кое-что поставить у нас. Рояль и прочее.

Бунчужный сел напротив Анны Петровны, Марья Тимофеевна вышла в кухню.

— Генрих говорил, что вы серьезно болели? — сказала Анна Петровна тем голосом, которым умеют говорить женщины, желая понравиться не красотой, а душевными своими качествами.

Бунчужный, испытывая легкость от того, что в комнате, кроме них, никого не было, стал рассказывать о тяжелых годах, долгих мучительных поисках, о своих неудачах, от которых, собственно, и заболел.

— И ведь бились почти над открытым замком. Не хватало смелости. Решила одна выплавка. Девяносто восьмая. О, если б вы знали, какие теперь открываются перспективы... И здоровье пришло само собой. Теперь, дорогая, я совсем хорош. Домна вылечила! — и он засмеялся.

«Неужели они однолетки?» — подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича.

— Я рада за вас, — воскликнула она. — У вас творчество... У вас жизнь. А Генрих... — она не договорила. — И я одна без дела брожу по комнатам. Если бы у меня были хоть дети...

— Москвитам украинского меда привез! Ну-ка!

Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.

С приходом Штрикера Бунчужный почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться, Штрикер бесцеремонно поплелся вслед.

— Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, — сказал Штрикер, снимая пенсне. — Очень серьезно.

— Ты меня извини. Сейчас восемь. В одиннадцать у меня выплавка. Хочешь, поедем на завод?

— На завод? Уволь. Я кабинетный ученый.

Бунчужный вышел на лестницу. Когда захлопнулась дверь, он с удивлением подумал, что отвык от гостей...