На несложных установках определяли вязкость шлаков. Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что ничего нового не произошло: шлаки оставались густыми, тяжелыми, свидетельствовали о том, что шихтование велось неправильно и что титано-магнетиты освоить не удалось.

Да... шлаки... Они не давались профессору. У него даже появилась неприязнь к аппаратуре, к научным сотрудникам этой лаборатории, даже к дверной, слишком блестящей ручке, ко всему, что делалось здесь.

— И все-таки ванадистый чугун из титано-магнетитов будет получен! — с азартом шептал он, идя в химическую лабораторию.

В химической, впрочем, было не лучше. На слишком холодном кафельном полу стояли холодные столы и табуреты. У штативов с бюретками работали молодые исследователи; свет падал сверху сквозь матовые стекла, и в лаборатории было, как в операционной.

Бунчужный останавливался у столика, молча смотрел, как работала молодежь. Сюда приносили руду, шлаки, десятисантиметровые чугунные «чушки». Лаборанты ставили «чушки» под электрическое сверло, руду и шлаки пускали под дробилку и электрическую ступку, пробу взвешивали на аналитических весах, таинственно хранившихся за стеклом отлично склеенных футляров. В эрленмайеровской колбочке навеску обдавали соляной кислотой, в лабораторию вторгался запах сероводорода, пробу подвергали последующей обработке, вводили гипосульфит и на бумаге высчитывали результаты титрования.

Молодежь работала безукоризненно.

Но Бунчужный вытирал платком лоб и, согнувшись, шел в кабинет. Там бросал на стол новый анализ и ходил по ковровой дорожке взад и вперед. Десять шагов. И почти всегда, когда хотелось повалиться на диван, может быть, даже захныкать от боли, от злости, раздавался стук в дверь.

Старший научный сотрудник и зять Бляхер умел входить сразу, всем корпусом. Они работали вместе не первый год — с тысяча девятьсот двадцать пятого — и научились понимать друг друга без лишних слов.

Профессор внимательно рассматривал хорошо вычищенные башмаки своего помощника и, чтобы скрыть мучительную досаду, принимался перелистывать анализы плавок.

— Мудрим, Федор Федорович. Жизнь подскажет более простое решение проблемы, — начинал Лазарь.

Бунчужный зло глядел на зятя.

— Мудрим?

— Нутром чую, что это решится проще. И мы потом с вами будем удивляться, до чего в своем упорстве запутали вопрос...

Бунчужный долго мял платочек, не зная, что с ним делать.

Потом на две-три лекции Бунчужный уезжал в институт стали, а один раз в пятидневку — на завод, находившийся в двухстах километрах от Москвы. У маленькой доменной печурки, которую рабочие называли самоварчиком, профессор садился на ступеньку, рыжую от мельчайшей рудной пыли, и продолжал тягостный анализ расчетов, столько раз подводивших его.

В шесть, по давно заведенному женой порядку, Бунчужный обедал дома. Что-то приносили, что-то уносили. Словно слепой, он тыкал вилкой в тарелку, вилка визгливо скользила по тарелке, ни на что не натыкаясь. Глаза профессора устремлены были в пространство.

— Господи, Феденька, — ворчала расстроенная Марья Тимофеевна, — нельзя же так, даже не видишь, что ешь. А мы-то с Петром старались тебе угодить. Этот ванадий совсем заморочил тебе голову.

Вечером профессор еще раз уезжал в институт.

Когда злость начинала бушевать в сердце, а тишина становилась до того ощутимой, что хоть бери ее и мни в руке, как глину, Федор Федорович вызывал зятя, жившего при институте. Профессор подтягивал кресло, включал большую лампу под абажуром, а Лазарь садился рядом. Наступали замечательные часы. Металлургия и химия, конструкция доменных печей, теория познания, семья, революция, прошлое и будущее отчизны, гражданская война и мирная война за построение коммунистического общества — все как-то представало по-новому.

«Пожалуй, такой волнующей беседа могла бы у меня быть только с Лешей...» — думал Бунчужный о сыне, испытывая к Лазарю отцовское чувство.

Лазарь, казалось профессору, обладал способностью говорить с волнением, делать значимым то, о чем говорил. «Но как самое знакомое, известное, в сущности, так мало знакомо и известно!» — думал Бунчужный.

— Друг мой! Я взволнован. Стойте... У каждого из нас была своя жизнь. Свои пути. Свое прошлое. И несмотря ни на что, мы можем отлично понимать друг друга. Дело в сознании и доброй воле. Над этим следует задуматься.

Вечером, поздно, когда служитель, бесцеремонно ворча в гулкой гардеробной, снимал с вешалки пальто и расставлял глубокие калоши, Лазарь брал профессора за костяную пуговицу.

— Я вас немного провожу, — и у самого уха: — Нам нужна новая домна. Старуха подводит... Вы сами утверждаете, что вести процесс надо горячо, как можно горячей, что надо рвать с традициями и догмами, а наш самоварчик подводит...

— Вы проницательны, товарищ старший научный сотрудник! И настойчивы. Эти качества должен иметь настоящий ученый. Вы свободны также от преклонения перед авторитетами. Ваш ученый мозг создавался в век ниспровержения всех и всяческих авторитетов. В мое, так сказать, время подобной роскоши мы позволить себе не могли. Но не сердитесь, я шучу. Большевики, конечно, правы: количественные изменения суть не только количественные. Мне, как металлургу, это известно лучше, нежели кому-либо другому, хотя нас не учили диалектике по учебникам! Но шлаки... Друг мой... шлаки... Во всяком случае, мы с вами ближе к истине, чем наши уважаемые коллеги — с солью! Нет, до чего дойти: соль как флюс в доменном деле. Маринад в металлургии!

Бунчужный молодо смеялся.

— Может быть, зайдем к нам? Лиза будет рада. И Ниночка обрадуется... — осторожно приглашал зять.

Бунчужный вынимал из жилетного кармана луковицу часов.

— Десять...

— Лиза сыграет вам Чайковского...

— Нет, в другой раз, — решительно отклонял соблазнительное приглашение. — Марья Тимофеевна будет тревожиться. Если хотите, пройдемтесь немного. Проводите меня.

На улице профессор отпускал шофера и подхватывал инженера под руку. Лазарь провожал не всегда, но почему-то в те немногие вечера совместных прогулок по городу обычно сеялся дождь, фонари бросали белые круги на лакированные камни, рассыпчато звенели в тумане трамваи. В такие часы Лазарь любил вспоминать детство, и это доставляло, несмотря на горести, радость, потому что было... детством.

— Сегодня я расскажу вам о цикадах... — начинал Федор Федорович, прижимая руку Лазаря; свободной рукой инженер застегивал пальто.

— У цикады исключительное зрение, при малейшей опасности она скрывается, но если цикада поет, мир исчезает для нее. Поющую цикаду можно поймать, держать в руке — страстное пение не прекратится. Она поет до самозабвения. Вот какой должна быть для живого существа жизнь.

Лазарь отлично понимал, откуда у профессора эти поющие о счастье цикады... Но он был занят мыслями о другом и не слушал; так, впрочем, поступали, кажется, все, когда профессор затевал беседу о мушках...

Сейчас он вместе с профессором занимался проблемой получения ванадистого чугуна из титано-магнетитовых руд, проблемой, имевшей, как они оба думали, серьезное значение. Задача была со многими неизвестными, казалась то легкой, то трудной, почти решенной и — нерешенной.

Шлаки не в порядке? Это так. Но в этом повинна печь... Требовалась печь той особой конструкции, которую разрабатывал профессор Бунчужный. Надо было или получить чугуны, или раз навсегда отказаться от иллюзий. К решению проблемы несомненно вел и другой ход. Так в науке всегда: к любому открытию ведет не одна только тропка.

— Поборите в себе во имя дела излишнюю скромность, — твердил Лазарь. — Просите ВСНХ разрешить нам построить опытную домну при каком-нибудь заводе. Организуем филиал. Никто не сочтет вашу просьбу нескромной. Вы недооцениваете себя, Федор Федорович. Другой на вашем месте давно протрубил бы каждому уши и добился своего. Вы своей скромностью сами в глазах людей умаляете значение проблемы.

На углу большой улицы они расставались. Профессор, путаясь в длинных полах пальто, слишком поспешно вбегал в вагон трамвая, будто от кого-то скрываясь. За мокрыми стеклами с радужными кругами от света фонарей он прижимался головой к раме и ехал, ни на кого не глядя.