— Иди. Иди, Женя. Милая. Я, кажется, действительно, дойду до того, что упаду к твоим ногам...

— Вот к этим?

Она чуть приподнимает юбку, и ему видны ее ноги подростка, с круглыми коленками.

— Разве можно упасть к таким сапогам? Сколько на них грязи. Я шла и за собой тянула пласты. И я вымыла свои ноги наспех. Ну, иди в палатку. Спи. И ничего дурного не думай. И пусть тебе приснится красавица, которой я вцеплюсь в волосы...

Он обнимает ее за тонкую талию, она прижимает его руку к себе, и они идут по тропе.

— Прощай! Пусть хранит тебя судьба! — Журба целует ее в волосы.

Женя идет, а он глядит вслед. Обернется? Нет. Идет. И за ней — черная тень.

— Женька! Же-е-ня!

Разбойничий свист раздается в ответ, но Женя не оборачивается.

«Какая она... Разве можно быть такой непосредственной? Такой обнаженно правдивой? Странная, чудная девушка. Однако сердцу не прикажешь. То, что было однажды там, в краевом центре, в комнате Абаканова, в канун нового года, прошло. И не вернется. Тогда сердце звало ее, а теперь нет».

Записку Гребенникова Журба получил вскоре после ухода Жени. Люди еще сидели вокруг костра и ели жареную медвежатину. Аппетитный запах далеко разносился вокруг.

— Хороша! — восхищался Яша Яковкин. — Спасибо медведице. Ем в первый раз.

— Эх, бывало... — задумчиво восклицал старик Безбровый. Он уже наелся, но кусок ароматной медвежатины держал в жирных руках.

Много лет ходил Безбровый в сибирских старателях, вечных скитальцах, упрямых искателях счастья, охваченных мечтой набрести на сказочный клад, стать обладателем несметного богатства. По глухим местам, по ключам и падям, вдали от селений и заимок, с лопатой, кайлом, топором ловил он весной и летом быструю полую воду — помощницу в нелегком труде. Не поймаешь воды, убежит с ней надежда. На целый год убежит.

Сноровистыми руками копал Безбровый канавы, подсыпал землю под быстрый водяной ток, долбил киркой породу, и порой нет-нет да приносила эта вешняя вода удачу.

Что говорить... Бывало... И он не один.

Заполучит старатель мешочек проклятого, облитого потом и кровью золотого песку,— и прощай прииск. Не имея ни своей земельки, ни своей избенки, ни кола, ни двора, оборванный, в тяжелых сырых онучах возвращался Безбровый, как дикий зверь, в ближайшее жилье, где его ждали глазища скупщика, хищная ухмылка кабатчика, бесстыдная ласка продажной девки.

Желтое счастье быстро таяло в руках, и хмельной, опустошенный брел Безбровый часто без рубахи, в одних портах, на новое место в еще большую глушь, брел, проклиная судьбу и людей.

На приисках редко возникали селения: все тут было случайным — люди, золото, счастье. Богатство и надежда быстро исчезали, промывались, и только всполошенная лопатами да кирками, изуродованная язвами земля рассказывала о страстях и лихорадочном бреде золотоискателя.

Так и состарился Безбровый, а счастья не нашел. И хмур был, и слушать не любил, когда рассказывали другие. Сам рассказать мог, эх, чего бы не рассказал, если бы сердце открылось, но сердце было на ржавом замке, и душа походила на те прииски, которые бросали после тяжкого бреда.

Попав в группу Журбы случайно, — забрел как-то на ночной огонек в тайге, — Безбровый нес в себе тоску давнюю, не надеясь ни на что и ничего не ища. Жилистые руки его были еще крепки, обращались с лопаткой, как с игрушкой, и по всему видно было, что и земелька любила эти натруженные руки, покорно открывалась ему, податливей была, чем с другими.

Костер потрескивает, веселый такой, тихо в тайге, и хорошо сидеть у огонька, есть из общего котла дымящуюся кашу, обжигающую губы. А потом заснуть беспробудным сном до рассвета.

Машину услышали еще до того, как увидели белый свет фар на изрытой ухабами дороге.

— Поздний гость! — заметил Безбровый.

Шофер остановил машину почти у самого костра, сошел, подал Журбе записку.

— Зовет, значит, начальник? Как он?

— Да пока ничего. Говорил с рабочими и в барак заходил. Сердитый...

— Сердитый?

— Сердитый. Только не на людей, а на администрацию...

Оставив Яшку вместо себя и дав наказ, что делать завтра, Журба сел к шоферу в кабину.

— Гони, братец!

В двенадцатом часу ночи Журба подошел к конторе — худой, искусанный комарами и мошками, в потной рваной гимнастерке.

— Николай! — воскликнул Гребенников, увидев друга в окно. Журба кинулся к окну и обнял неудобно высунувшуюся в проем фигуру, обнял, сжал, стиснул до боли.

— Приехал... Ох, здорово! Наконец-то...

— Какой ты!..

Сколько хотел наговорить этому парню неприятностей, как готовился разругать, распечь, а явился — и схлынуло в горячем объятии.

— Заходи, Николай, заходи скорее!

Они встретились в конторе и еще раз обнялись.

— Борода откуда? А лицо! Тебя что, скребли граблями? Мошка заела?

— Не спрашивай. Как рад! Наконец-то... Разве так можно... Бьешься, как рыба об лед...

Гребенников выпустил огрубевшие от земляных работ большие руки своего друга.

— Знаю, многое знаю. Мне после возвращения Куйбышев говорил. Да разве я для собственного удовольствия ездил по заграницам? Кстати, что тут у вас произошло?

— Долго рассказывать. Потом выложу все. Ну, как ты? С чем приехал?

— Тоже долго рассказывать.

— Что Валериан Владимирович?

— Валериан Владимирович недоволен темпом изыскательских работ.

— А разве мы довольны?

— Велел кончать скорее. Надо заканчивать технический проект. Надо приступать к разработке рабочих чертежей. Вообще, надо все перестроить, переделать, поставить с головы на ноги.

— Но где будем строить завод? Скажу по совести, до сих пор не уверен, что здесь, хотя и работы большие провели, и железную дорогу тянем.

— Здесь! Здесь будем строить!

— Окончательно?

— Окончательно!

— Гора с плеч... — Журба вздохнул. — Значит, наша с Абакановым миссия к Куйбышеву и в ЦК не пропала даром?

— Как видишь.

— Почему же разговоры о площадке продолжаются? Вот и Джонсон смотрит на нашу работу, как на переливание из пустого в порожнее.

— Пусть смотрит. Лишь бы мы знали. Ты, например, уверен, что лучшей площадки, чем наша, нет нигде в Сибири?

— Этого я не могу сказать. Я знаю только то, что знаю...

— То-то и оно...

— И ты колеблешься? — спросил Журба.

— Колеблюсь, потому что и я не знаю, самая ли лучшая это площадка в Сибири. Как, впрочем, этого не знает никто. Но строить буду здесь. Буду строить, потому что иначе мы со всеми своими колебаниями вообще ничего не построим. На это и рассчитывают враги, готовясь к войне.

Нет, не был Журба удовлетворен тем, что сообщил Гребенников. Неясности оставались, и все, что делалось на площадке, делалось с таким трудом, могло в один день остановиться.

— Ладно, не вздыхай.

— Как съездил? Что успел? — спросил Журба, переключая мысли на другое.

— Кое в чем успел, но поездкой своей недоволен. Результатами недоволен. Два мира — это не из прописей. Они там отлично представляют, что нам даст пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо! Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим.

— Ужинал недавно.

— Ничего. Трудовому человеку не грех дважды пообедать, дважды поужинать.

Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду.

— Познакомился я, друг мой, с площадкой, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно... стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился эмалированный пузатый чайник. — Сядь. Послушай.

Журба, взвинченный разговором, сел на плашку.

Над тайгой купались облака в холодном зеленом свете, и за ними по земле тянулись зыбкие пятна. Они перемещались, рябили в глазах.

— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. На дворе начало лета тридцатого года. Скоро XVI съезд партии. С чем мы придем к нему? Придем как коммунисты? Давай поговорим. Объективные причины? Верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело и зависит?