Журба молчал.

— Плохо, Николай, ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Люди живут, как кроты. Никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Снабжение не налажено. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, виноват.

Николай нервно прошелся по конторе, потом остановился против окна, и Гребенников видел, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.

— Кузница! Заводская кузница... А подковывают лошадей... На лесопильном заводе готовят доски для перегородок в бараках. Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня... Или землянки...

— Но ты пойми...

— Погоди. Я не кончил.

— Это временное строительство... Я один... Я и начальник, я и рабочий-путеец...

— Временное строительство, запомни — самое постоянное строительство! Самое прочно удерживающееся строительство, хотя это и звучит парадоксально.

— Но ты выслушай меня, а потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Журба.

Гребенников не дался.

— Дубинский кирпичный и Улалушинский железоделательный заводы почти что на консервации, а ведь это наши единственные опорные базы независимо от того, будем ли мы строить завод здесь или в двухстах-трехстах километрах отсюда. В Алакане никак не достроят завод огнеупоров. У нас на площадке, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего. Не тот размах, не тот темп. Или строительство железной дороги... Так или иначе рудники должны быть связаны с углем, эти бассейны с нами, а от нас — с центральной магистралью. А где изыскания? Ты там кусочек, говорят, проложил в тайге. А мосты? Нас спасало, что стройка, несмотря на постановление правительства, числилась по ошибке плановиков — а может быть и не по ошибке! — под рубрикой резервных. Наше-то строительство, ты понимаешь? Я эту неясность прояснил где следует. Я заявил, что мы живая промышленная единица и потребовал, чтобы к нам так и относились. В ЦК встретил секретаря крайкома Черепанова, он крепко поддержал меня. Поддержали и в Совнаркоме. Досталось ВСНХ... Нас в ближайшее время занесут в титульный список основных, первоочередных строек. Будет специальное постановление правительства. Потребовали от филиала ускорить последние изыскания, окончить технический проект. Со всем этим поеду сначала в крайком, а затем в Москву. И конец колебаниям. Обещали мне в Совнаркоме передать нам проектирующие организации, подчинить их нам. Будут работать на положении управлений или отделов нашего строительства. Тебе ясно?

— Ясно, только ты напрасно валишь все неудачи на меня. Что мог сделать? Сам видишь... Было нас семь человек. Кроме Абаканова, ни одного специалиста, зубами вырывали каждого человека.

— Судят по результатам.

— И результаты есть. Провернули такую работу!

— А условия для людей? На что надеялся? На патриотизм? На аскетизм? На романтизм? На что надеялся, спрашиваю?

— Голыми руками не построишь!

— Почему не добивался в крайкоме, в крайисполкоме, в Москве?

— Добивался. Не дают.

— Почему не поехал, пока не вытянули за чуб?

— А кого здесь оставишь?

— Кого угодно!

— Я так и сделал: оставил своим заместителем десятника Сухих, а сам и в район, и в крайцентр, и на строительство железной дороги. Кое-чего добился, хотя ты не замечаешь...

— Нашел, значит, заместителя... Сухих!

— Своей властью назначил: не отрывать же Абаканова, единственного инженера. А что получилось? Охмелел человек, дорвавшись до власти, заставил величать себя директором... Я знал, мирился. До поры до времени вынужден был мириться.

Как ни тяжело было Гребенникову, но он не смог удержаться от сочувствующей улыбки.

— Натворил бед, не отвертывайся. Ты понимаешь, тяга пошла. Людей за сотни километров потянуло на наш огонек. Я сегодня говорил с народом. Новый центр объявился в тайге!

— Не стану оправдываться, только напрасно ты выступаешь, как прокурор. Бросил Грибов группу в глухую тайгу; ни денег, ни материалов, ничего. Только чуть организовались, развернулись, а тут — мороз. Люди болеть начали. Одежонка худая. Женя Столярова, комсомолка, единственная девушка на площадке, плеврит захватила, еле отходили. Спасибо Чотышу, помог достать валенки, стеганую на вате одежонку. Колхоз выделил нам лесорубов, подтрелевали лес к площадке, построили несколько бараков, перенесли кузницу сюда. Легко судить, да нелегко сделать то, что наша группка сделала. По суткам, бывало, мы с Абакановым не спали. Обросли шерстью... Зиму тяжелую пережили. Геодезисты и геологи из филиала Гипромеза окопались в краевом центре, а сюда хоть бы кто. И вот благодарность... Еще грязью замарали. Клеветой обличили. С работы поснимали. Грозили из партии исключить. А с января только каких-нибудь пять месяцев прошло. Но сколько успели! А ты ничего не замечаешь.

Гребенников хлопнул друга по плечу, и от рубахи Журбы пыль пошла по комнате.

Закипевший чайник напомнил, что пора садиться за стол.

— На вот полотенце, мыло, иди, полью на руки.

Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли во двор.

У Джонсона горела лампа, и время от времени свет ее пересекала мужская фигура. Гребенников лил воду на спину Журбы, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался, мыло долго не мылилось, от Журбы исходил крепкий запах здорового тела.

После умыванья лицо его помолодело. Николай с явным удовольствием вытирал спину, грудь, ловко орудуя мохнатым полотенцем.

— Будто на свет народился!

Из чемодана Гребенников достал коробку консервов; через минуту в комнате до того вкусно запахло, что Журба накинулся на еду, как голодающий. Они устроились на подоконнике и, держа на весу жестянку, погружали в золотистое масло куски хлеба, нанизанные на охотничьи ножи.

— Как твоя трасса?

Журба оживился.

— Протянули почти на шестьдесят километров!

Он говорил с гордостью, с удовлетворением, потому что это был единственный строительный участок на огромнейшей территории.

— Сколько шорских да алтайских колхозников вышло на трассу! Народная стройка!

— Поздравляю.

— Василий Федорович Бармакчи, есть у нас такой, — он проводил нашу группу сюда, — так и он работает на трассе, кладет шпалы. Если не возражаешь, перебросим сюда. Комендантом сделаем. Люди прибывают с каждым днем.

— Погоди. Разберемся.

— Представь, ведем сегодня дорогу через кряж, подключил я машину... Как бабахнет, так медведя и убило!

— Какого медведя?

— Медведицу. Вот такую... Шкуру сдирали скопом часа два. Целый ковер. А мясо какое...

— Поздравляю с первой добычей. Медведя, значит, поделили, а шкуру?

— А шкуру? Шкуру можно и тебе на память.

— Зачем она мне? Как соседи-путейцы?

— И у них движение.

Коробка консервов была опустошена, принялись за чай, пили его с печеньем и конфетами, привезенными Гребенниковым из Москвы.

— Как там, заграницей? — спросил Журба, отхлебывая чай из немилосердно горячего алюминиевого стаканчика, которым Гребенников пользовался, когда брился.

— Что тебе сказать? Устанавливают фашистскую диктатуру, активизируют сброд, вынашивают планы интервенции, передела мира.

— Невесело.

— Нам бы выполнить пятилетку. И не за пять, а за четыре. За три года. Как можно скорее. Мне говорили в Госплане, что некоторые хозяйственники обязуются выполнить пятилетку даже за два с половиной года. В коллективизации у нас огромнейший успех. Вот это чудесно!

— Ну, а как ты себя чувствуешь?

— В дни конфликта с белокитайцами столько грязи вылили. В воздухе запахло порохом, и я, грешным делом, не был уверен, доберусь ли благополучно домой... А потом новая волна грязи: «советский демпинг... принудительный труд...» Начали запрещать импорт советских товаров, поставили торговлю с нами в дискриминационные условия. И все же, скажу тебе, не было, нет и не может быть лада среди хищников: каждому хочется отхватить себе побольше, урвать от соседа. Природа такая. А вообще тяжело. Пребывание мое там стоило мне немало здоровья. На, кури!