— Заявку на инструмент давали?
— Кому дашь? Начальник, говорят, по заграницам разъезжает, а Журба дорогу строит. Без хозяина живем.
Рядом с кузницей стоял лесопильный завод — несколько циркулярных пил, вделанных в стойки и работавших на «человечьем пару».
Гребенников пошел дальше. Партии рабочих возвращались в бараки. Коновозчики, в большинстве шорские и алтайские колхозники, ехали к своим «землескребам». Гребенников облокотился на «попа», оставленного для замера земли, и оглядел рабочую площадку. Он попытался представить себе гигантский завод, новый красивый город... Прищурился, прикрыл глаза согнутой рукой... Но как ни приглядывался, как ни отстаивался от тревожного, мутного, в эти первые часы приезда видел лишь канавы, бараки, чаноподобные юрты да кротовые горбики...
Он нашел Сухих и написал записку Журбе. Записка состояла из двух слов: «Приезжай немедленно».
— Взрывчатку отправили?
— Отправили утром. Еще до вашего приезда. Заявку получили — и отправили.
— Срочно передайте записку Журбе.
Подойдя к группе рабочих, Гребенников поздоровался.
— Рассказывайте, товарищи, как вам тут. Выкладывайте начистоту и не взирая на лица!
Рабочие окружили Гребенникова.
— Кто это? Кто? — раздавалось из задних рядов.
— Комиссия?
— Товарищи, я начальник строительства. Приехал сегодня. Говорите, у кого какие есть болячки, претензии.
— Много говорить — мало слушать...
— Забились в тайгу, на пустырь, а что из этого будет, не знаем...
— Хлеба нет!
— Разве это питание?
— Варить некому.
— Фабрики-кухни нет, как на других стройках.
— Жить негде семейным. Сбились: молодые, старые, парни, девки. Непорядок!
— На площадке никто толком ничего не знает. Копаем. А что копаем? Зачем копаем? Некому рассказать. Строим, как кроты...
— Правду говорите, товарищи, правду. Приехал я издалека, познакомился со стройкой. Плохо дело. Только давайте потолкуем спокойно. С горячей головы ничего не сделаешь разумного. Люди съехались с разных концов.
— Как съехались, так и разъедутся...
— Разве здесь удержишься?
— Прислали меня из Томска печи класть, а тут участка под завод не выбрали. Вот тебе и строительство!
— Справедливо критикуете. Много ненормальностей на площадке. Только руки опускать да хныкать — не дело. Завтра пошлю грузовики за продовольствием. Потерпите самую малость. Перебросим людей на стройку хлебопекарни, фабрики-кухни, бараков, бани. Это в первую очередь. Отстроим жилые помещения, оборудуем амбулаторию, больницу, школу для малых ребят. Клуб тоже. В кино, чай, давно не ходили?
— Забыли, какое оно! — заметил средних лет человек с мочалистой бороденкой. Лицо его испещрили морщины большими и малыми квадратиками, кружочками.
Это был печеклад Ведерников, присланный неизвестно зачем месяца полтора назад из Томска и поставленный на земляные работы.
— Так вот, товарищи, и начнем завтрашний день. Что скажете?
— Оно, конечно, так лучше.
— И работа пойдет!
— И бежать назад не захочешь.
— Только амбулаторию надо в первую очередь. Руку собьешь, негде иоду взять.
— Верно рассуждаешь. Как звать?
— Белкин. Землекоп.
«Бытовые трудности преодолимы. Но вот строительство...» — думал Гребенников, расставшись с рабочими. На эти трудности нельзя было закрывать глаза. Фактически к строительству не приступили, хотя прошел почти год. Проекты не утверждены. А не утверждены якобы из-за того, что не закончены изыскания. А изыскания не выполнены, потому что никто точно не знает, где будет завод. Нет, надо раз и навсегда положить конец разговорам о точках. Площадка выбрана — и баста! Хватит!
Гребенников прошел к конторе. Из-за леса поднялась зеленая выпуклая луна. Кое-где перед землянками горели костры. Было тихо, очень тихо и то, что в жилом месте не слышалось в вечерний час ни песен, ни гармошки, больше всего расстроило Гребенникова. Он вошел в комнату и, не зажигая огня, сел у раскрытого окна. Лунная дорожка лежала на полу. Плохо обтесанные бревна, между которыми торчали пучки мха, выступали особенно ясно. Гребенников поковырял пальцем в щели: мизинец почти весь прошел вовнутрь.
За окном скрипели цикады, и казалось, что в комнате заводят ключом стенные часы. И после крикливых американских светореклам, тряских надземок, бензинного перегара, истерических гудков, сигналов очень легко и привольно дышалось теперь на зеленой площадке, укрытой таежным лесом и горой Ястребиной.
Вечером, когда над тайгой высоко поднялась выпуклая, неправдоподобно большая луна, в лагерь путейцев-строителей прибежала запыхавшаяся Женя.
— Ты как сюда попала? — накинулся Журба.
Женя небрежно ответила:
— Подвезла машина.
— Никакой машины не было!
— А тебе что?
— Смотри, Женька, так погоню, что больше не захочешь.
На девушке та же одежка — вязаная кофточка и сатиновая юбка, только вместо разбитых башмаков — сапоги, а голова повязана голубой косынкой.
— Как решилась одна идти тайгой? На ночь глядя...
— Я не к тебе. Не воображай. Пришла сказать, что приехал Гребенников.
— Где он?
— На рудники ездил.
— Ну, что он?
Она молчала.
— И для этого ты после рабочего дня пришла сюда?
— Для этого. Ну, я пошла. До свидания!
— Постой! Куда ты?
— Некогда. Можешь проводить, если хочешь. Впрочем, не надо. Где твоя палатка? Я, кажется, немного устала. Бежала всю дорогу. Боялась, что ты спать ляжешь. Чем это у вас пахнет?
— Медведицу сегодня хлопнули. Хочешь, угостим медвежатиной?
— На что мне твоя медвежатина!
— Чудесное мясо! У наших ребят пир с утра.
— Не хочу. Пойдем лучше к тебе в палатку. Я посижу немножко, отдохну и пойду.
— Неудобно, Женя. Рабочие еще что-нибудь подумают.
— Мне все равно. Лишь бы я знала, что ничего у нас никогда не было и не будет.
Женя пошла по таежной тропинке назад, на свой участок.
— Женька! — он схватил ее за руку. — Ты доведешь себя и меня...
Ему захотелось ее поцеловать, но он оттолкнул ее, даже не притянув.
— Я знаю, что ты любишь меня, Николай. Зачем притворяться? Но это ни к чему. Запомни: никогда я не стану твоей. Ни другом, ни подругой. Не хочу. Я могу тебя обнять, если хочешь. У тебя такие усталые глаза. Я поглажу твои брови. И свою руку положу на твои губы. Только это все так, по-братски. Вот если б ты сразу, когда мы ехали на машине и шептались под плащом, или в тайге, в палатке, когда ты читал Маяковского, и еще, когда я ждала тебя, а ты там наслаждался беседой с алтайцами и не думал обо мне, а я мучилась, — тогда я еще могла бы полюбить тебя и стать твоей женой. О, ты не знаешь, как я могу любить! Но это прошло. Я могу теперь даже остаться вдвоем с тобой — и ничего. Впрочем, я может быть чуточку и люблю, но для меня чуточку любить — значит, не любить вовсе.
— Женька, хватит. Ты чудная! Но к чему эта песня без слов? Или вернее — слова без песни?
Глаза Жени были печальны.
— Прощай! Я пойду и буду думать о тебе. Ты чужой. Всем, всем чужой. Зачем только повстречался? Дорожка моя такая маленькая, вот как эта таежная тропка. Мне хорошо было без тебя. У меня теперь в группе славные ребята. Неужели думаешь, что Николай Журба — это целый мир? Что в его золотых кольцах, в хмелю его волос — счастье? Неужели только твои руки — это руки, которые я могла бы целовать? И что твои ладони созданы только для того, чтобы я могла уткнуться в них лицом и плакать? Мир велик. И я поняла, что жить без любви — значит, жить без оков. Зачем мне твои кандалы? Поцелуй меня, если хочешь, и я уйду. Только в лоб. Я знаю, ты хочешь поцеловать в губы, но не надо — только в лоб.
— Я ничего не хочу. Ступай. Ты как исступленная. Ты все убеждаешь себя в чем-то. Зачем?
— Да, я исступленная, но разве я не вижу, как ты светишься, когда я прихожу? Разве, если б меня не было на площадке, ты не чувствовал бы себя одиноким? Другого полюблю, а тебя нет. О, ты не знаешь меня.
