— Не могла...

Она сознает, что поступила нехорошо, не придя, как обещала, и спрашивает:

— А интересную картину показывали?

— Интересную. Показывали хронику, как добывают у нас минералы и как обрабатывают. В Свердловске есть такая фабрика. Гранильная. Там минералы разные распиливают на тонкие пластины, шлифуют, а потом из них делают шкатулочки, броши, пудреницы, запонки. И алмазы там обрабатываются, искусство трудное. После сложной обработки алмаза получается бриллиант. Можно сказать, вручную алмазы там обрабатываются. На маленьком станочке. Мастеру требуется глаз иметь хороший и руку верную. Чуть скосил — плоскость не получится правильная, не будет игры света. Плоскости в бриллианте так расположены, что луч, отражаясь, как бы не может выпутаться из бриллианта.

Фрося слушает, сосредоточенная, внимательная, потом спохватывается.

— Поехали! — и кладет руку на рычаг. Вагон-весы уходит по рельсам к бункеру. Волощук остается на мостике.

— Скоро в клубе наша художественная самодеятельность новую пьесу покажет. «Разлом» Бориса Лавренева. Пойдем, Фрося?

— Почему не пойти!

— А тебя не тянет играть в пьесе? Может, в драмкружок запишешься? Это очень интересно. Там жена инженера Радузева руководит. Она окончила театральный техникум, талантливо играет.

Фрося прислушивается к себе. «Играть на сцене, как другие работницы? Нет... Страшно... Страшно стоять на сцене перед людьми».

— Еще не знаю. Подумаю. А вы запишетесь?

— Может быть, запишусь. Ну, всего! Хотел узнать, почему вчера не пришла. К концу смены буду. Не уходи без меня.

Фрося остается одна. «Повидаться захотел, сам пришел...» — и ей хорошо от этих мыслей.

День не кажется томительным, когда на любимой работе, когда тебя любят и ты любишь, когда после работы предстоит радостная встреча. Но нет-нет, да и глянет Фрося на часики. Кончится смена, придет Борис, они пойдут в столовую, потом вместе в город-сад.

Через несколько часов Волощук снова в канаве. Напарница уже здесь.

— Фрося, пора обедать! Кончай!

— Кончаю!

Солнце заливало завод, такое ослепительное, горячее, что и Фрося, и Борис должны были прикрыть глаза. Синее, без единой тучки небо поднялось над тайгой, шумевшей весенним шумом. От земли исходил теплый, пряный дух.

— Вот и весны дождались! — сказала Фрося, щурясь от света.

В столовой Фрося сняла кожанку — подарок завкома ко дню окончания школы, вымыла руки, села к столу. Она любила свою столовую и считала, что другой такой столовой на заводе нет.

— И это при социализме. А при коммунизме будет еще лучше! — говорила она, давая понять, что учится и знает о первой и второй фазах коммунистического общества.

Просторная, светлая, с окнами во всю ширину стен, столовая доменного цеха считалась лучшей. На столиках лежали вышитые скатерки; на подоконниках и вдоль стен в больших выкрашенных кадках стояли цветы.

Ровно в одиннадцать часов по местному времени, в семь по московскому, репродуктор, подвешенный над дверью, пробудился. Вслед за треском раздалось мерное тиканье часов, затем прозвучали два долгих и один короткий сигнал, и мужской низкий голос провозгласил:

— Внимание! Говорит Москва. Радиостанция имени Коминтерна.

Придя домой после пуска доменных печей, Журба снял новые сапоги и с облегчением размял сдавленные пальцы. В носках, стоя у этажерки, он доставал папки, в которых хранил вырезки из газет, журналов, материалы из жизни Тайгастроя. Отобрав нужное, сел за письменный стол составлять конспект. Он считал неуважением к собранию выступать без подготовки, говорить избитые вещи, поучать людей тому, что они хорошо знали без него, или с видом изобретателя открывать давно открытые, известные истины. Даже говоря о знакомом, он стремился сказать что-либо новое, подыскать новые примеры.

В нынешнем первомайском докладе решил обстоятельно рассказать о международном положении и в связи с этим остановиться на задачах пятилетнего плана, на задачах строительства. В докладе большое место отводилось делам Тайгастроя, работам первой и второй очереди.

Когда конспект был готов, Журба обдумал выступление от начала до конца и откинулся на спинку кресла. В этот момент пришла Надя.

— Хорошо, что пришла! Соскучился по тебе, — сказал он приглушенным, мягким голосом, который она любила.

Надя прижала его голову к себе, и он, как человек, не избалованный женщинами, ощущал остро и запах, и тепло, и ласку своей подруги.

— Зашла по дороге к Старцевым, — сказала Надя.

— Что там у них?

— Ванечка такой маленький... смотрит внимательно-внимательно и причмокивает... Такой смешной...

Николай знал, что Надя навещает Старцевых, сдружилась с ними, а когда родился Ванечка, стала как бы членом их семьи.

Было в беспомощном этом существе столько забавного, что Надя смягчалась после ежедневных своих забот.

— Вчера Матреша Старцева побывала в консультации. Знаешь, сколько Ванечка прибавил в весе?

— Сколько?

— За неделю набрал двести пятьдесят граммов!

— Это много или мало?

— Наивный! Конечно, много! Он чудесно ест!

В последнее время Надя стала испытывать особенную любовь к детям, хотя прежде, до замужества, ей казалось, что она равнодушна к ним. О том, что и она могла бы стать матерью, Надя не думала. Она не представляла себя в роли Матреши, не знала, что бы испытывала, если бы вот такое маленькое, беспомощное существо, как Ванечка, лежало в чемодане у нее в комнате. (Ребенок Старцевых спал в чемодане, пока кроватку изготовляли в заводской мастерской, и с чемоданом у Нади срослось представление о маленьком человечке, входящем в жизнь). Но мысль о своем крохотном существе уже поселилась в сердце, и когда вот об этом думала она, кровь приливала к лицу. «Конечно, семейная жизнь без детей — холостая жизнь. Нехорошая жизнь...» И Надя в глубине души осуждала себя и других, хотя понимала, что сейчас, в тяжелые месяцы стройки, ребенок был бы помехой.

Незаметно они проболтали до девяти.

Потом Надя надела белое платье, новый жакет и пошла проверить, как заводские столовые подготовились к праздничному обеду. Она была членом первомайской комиссии. Нужно было зайти также и в заводоуправление: вечером дирекция устраивала ужин для инженеров и отличившихся рабочих.

А Николай в новом военном кителе и галифе отправился в городской партийный комитет.

Вместе с Джонсоном к пуску цехов первой очереди приехала Лена Шереметьева.

Джонсон отпустил ее на несколько часов, и она бродила по площадке. По асфальтированной дороге прошла к доменному цеху. Над двумя печами висели легкие облачка, окрашенные в палевый цвет. Горы кирпича, балок, бочек цемента, теса, подъемные краны возвышались на месте стройки третьей и четвертой печей.

И здесь, на дороге, она столкнулась с человеком, показавшимся ей очень знакомым.

— Инженер Абаканов?

Он был все тот же — загорелый, быстрый в движениях, энергичный, с чудесной выправкой спортсмена, но она заметила и нечто новое. Что именно — не могла сразу определить.

— Узнали? — спросил инженер, разглядывая девушку.

— Вас не узнать!

Она протянула руку, он пожал, а потом просто держал на своей широкой ладони, точно это был экспонат.

— Экая ручка, черт возьми! Генетика и селекция! Вам и анкеты заполнять не надо: показала и хватит! Аристократическая ручка!

— Подумаешь, преступление! Аристократическая ручка! С таким же успехом у меня могла быть рука горничной или прачки. Родители меня не спрашивали. Но это чепуха. Рада видеть вас.

Она присмотрелась и вдруг спросила:

— А почему «...в ресницах спит печаль»?

Абаканов придал лицу беспечное выражение.

— Печаль? Неужели видно?

— Еще как...

Махнул рукой.